Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

— Ну, теперь вы подпишете? — спросил я тоном, не допускающим возражений.

— Нет, нет! Никогда! — закричала ван Линден. Бригитта, дрожа, сделала лишь отрицательный знак рукой и энергично тряхнула своей седой головой.

— Хорошо.

Я позвонил. Вошёл дежурный солдат.

— Что изволите приказать, сеньор?

— Скажи палачу Якобу Питерсу, который ждёт внизу, чтобы он взял с собой помощника и пришёл сюда.

Солдат ушёл. Обе женщины, крепко стиснув руки, застыли в неподвижной позе. На их лицах нельзя было прочесть ничего.

— Вы ещё не взяли следуемых вам денег, — сказал я. — Вы их заработали. Хорошо сделаете, если возьмёте их и спрячете в какой-нибудь карман. Я не знаю, имеет ли палач привычку возвращать то, что попадается ему под руку. Я ещё не успел познакомиться с ним поближе, но люди его ремесла на этот счёт обыкновенно очень забывчивы.

Старая ведьма с минуту стояла в нерешительности, потом жадно схватила монеты и спрятала их в карман. Но Анна ван Линден отвечала с гневом, на который я не считал её способной:

— Можете сами взять свои деньги.

— Я никогда не беру назад денег, которые вышли из моих рук, — высокомерно отвечал я. — Если вы не желаете брать их, то пусть они остаются здесь, пока кто-нибудь не возьмёт их.

И я повернулся к ней спиной.

Через минуту в дверь постучали. Вошёл Якоб Питере с помощником.

Питере — человек средних лет, по обличью настоящий крестьянин с большой красивой бородой. Никогда бы и не заподозрил в нём палача. Я часто удивлялся, как люди его профессии могут иметь такой благодушный вид, будто жизнь представала перед ними лишь в розовом свете. Происходит ли это оттого, что, живя среди постоянных ужасов, они мало-помалу делаются к ним нечувствительны, или самые мучения доставляют им удовольствие, — этого я не берусь сказать. Впрочем, я не замечал, чтобы их жертвы что-нибудь выигрывали от этого благодушия.

Якоб Питере дружески кивнул обеим женщинам, которых предстояло ему передать, с видом человека, который в высшем обществе чувствует своё привилегированное положение. Вид его, казалось, говорил, что ему будет очень приятно в первый раз поработать в качестве палача над этими двумя женщинами, с которыми он, очевидно, был давно знаком.

По моему приказанию он повёл их к маленькой двери, которая находилась против входной двери и скрывала за собой винтовую лестницу, проделанную в стене. Для пыток дом устроен очень удобно: отсюда не дойдёт до внешнего мира ни один звук, и без всякого нежелательного вмешательства публики жертву можно было в одну минуту спровадить вниз или вызвать опять наверх.

Когда мы спустились в это ужасное место, в нём было почти темно и пришлось зажечь свет. Я бросил вокруг себя беглый взгляд. Заметив моё любопытство, Якоб Питере самодовольно сказал:

— Всё в самом лучшем порядке, ваше превосходительство. За последнее время инструментам некогда было заржаветь.

Я не сомневался в этом, но мне и в голову не приходило, что когда-нибудь мне придётся прибегнуть к ним.

— Подпишете вы или нет? — спросил я обеих женщин после того, как Питере бросил любовный взгляд на свои орудия.

— Нет, не желаем, — свирепо отвечали обе. Они, очевидно, не верили, что я могу прибегнуть к этому последнему средству, хотя мне было совершенно неясно, на чём зиждилась эта уверенность в моей чувствительности.

— Возьмите их, — сказал я улыбающемуся палачу.

— Не прикасайся ко мне, грязное животное! — закричала ван Линден, лишь только он хотел взяться за неё. — Позвольте мне, сеньор, самой приготовиться к пытке.

— Пусть так, — согласился я.

Якоб Питере, сделав жест сожаления, приблизился к Бригитте.

Я стоял и смотрел на мрачный низкий свод, прокопчённый дымом пыток, что причудливыми завитками медленно выходил через узкое отверстие с решёткой, сквозь которую виднелось небо. Оно казалось таким далёким, и, вероятно, многие потеряли здесь веру в него. Мои глаза следили за медленно извивающимся серым дымом, и я стал думать о том, сколько людей подвергались здесь пытке за преступления, которых они никогда не совершали. Вдруг какой-то нечленораздельный звук, вроде стона, заставил меня опустить глаза. Я увидел Анну ван Линден. Прикрытая лишь куском какой-то тряпки, она бросилась передо мной на колени и обнимала мои ноги. Она, очевидно, рассчитывала на это последнее средство.

Её голые руки обнимали мои ноги, пышные рыжие волосы разметались, переливаясь в отблесках огня, и она была обворожительна.

— Что я сделала? За что вы так со мной поступаете? — рыдала она. — Я готова для вас сделать что угодно, только избавьте меня от пытки.

— Согласны вы подписать бумагу?

— Но ведь тогда вы сожжёте меня, как ведьму.

— Вы думаете, что я не могу сделать это и без вашей подписи? Разница в том, что если вы раскаетесь, вас повесят, а не раскаетесь, вас сожгут.

Она зарыдала:

— Неужели ничто не может смягчить вас?

— Вам нужно только подписать бумагу, — холодно сказал я.

— И тогда вы отпустите меня?

— Отпустить? Нет, конечно, не отпущу. Вы будете содержаться в тюрьме, но с вами будут хорошо обращаться и не причинят никакого вреда. Большего вы не заслуживаете. Благодаря вам много невинных испытали страдания, которых вы теперь страшитесь. Что же касается дальнейшего, то на этот счёт я не могу вам дать никаких обещаний.

Она бросилась на пол и закрыла лицо руками. Потом она дико взглянула на меня и сказала:

— Стало быть, здесь ничто не может помочь мне. — Да.

— Дайте бумагу, я подпишу её.

Я предвидел это и держал бумагу наготове. Она взяла перо и дрожащей рукой вывела свою подпись. Кончив писать, она снова закрыла лицо руками и разразилась горькими рыданиями.

— Не думайте, что я сделала всё это из любви к деньгам, — прерывисто заговорила она, несколько успокоившись. — Моя мать считалась ведьмой и была сожжена на основании таких же доказательств, какие мы собрали против Марион де Бреголль. Все боялись ребёнка, оставшегося после ведьмы. Еретики, из которых за последние годы я многих довела до костра, были настроены ещё хуже по отношению ко мне. Меня едва не постигла такая же судьба, какую испытала моя мать. Как я ненавижу этих доброжелательных господ, которые боятся меня, как чумы! Как мне хотелось отомстить им всем! Я только не знала, каким образом. В один прекрасный день одна женщина, дававшая показания против моей матери, сама подверглась обвинению. Своими показаниями я помогла отправить её на костёр. Я даже не подозревала, что это так легко, и с этого дня я стала поставлять жертвы для костра, укрепляясь в своей ненависти всё более и более. Они объявили войну мне, и я платила им тем же. Впоследствии, однако, когда я достигла зрелого возраста, меня охватил ужас при мысли о моей жизни. Раскаяние пришло поздно, но ведь я была ещё так молода! Мне было всего десять лет, когда сожгли мою мать, а теперь мне двадцать два года. Пять лет, как я стараюсь порвать с этой жизнью, но не могу! Видели ли вы, как умирают люди, затянутые зыбучими песками. Я однажды видела, как в них погибла одна женщина. С каждым шагом по этой предательской почве она уходила в песок всё глубже и глубже, пока он не сомкнулся над её головой. Теперь это произошло и со мной. Я сильно боролась с собой, — бурно продолжала она. — Но разве я могла жить как все? Во-первых, я была дочерью ведьмы, а во-вторых, доносчицей и шпионкой. Куда бы я ни пришла, моё положение не менялось. Если я давала денег — хорошо. Если бы я была не в состоянии платить — я могла бы умереть где-нибудь в канаве.

Почему же другие могли иметь пищу и кров? Мне ничего не оставалось делать, как выбирать: или идти по прежней дороге, или бродить по улицам. Это, может быть, было бы лучше, но я не могла принудить себя к этому. Нередко бывало и так, что мне оставалось только подписать своё имя, а дело было уже сделано без меня, и никакая сила не могла бы спасти обвиняемых. Я хотела предостеречь Марион де Бреголль, но она не приняла меня. Когда я подошла к ней на улице, она с отвращением отвернулась от меня. Тогда сердце моё ожесточилось, ведь и я человек. Я понимаю, что мне лучше было умереть раньше, но ведь я была так молода… И вот теперь мне предстоит сгореть живьём!