Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София

«Только не бросай меня в терновый куст?» — усмехнулся Мартин.

«Сомневаюсь, что старый боров еще не разучился читать».

— Ты можешь идти.

Вик поклонился, отведя назад руку.

— Чему вас только учат в ваших театрах, — горько произнес Яков Федорович уже ему в спину.

…

В актовом зале было темно и пусто. Все давно разошлись, Мари оставила Вику ключ, чтобы он запер двери. Он каждый вечер что-то врал ей о репетициях. Она понимающе смотрела и каждый вечер оставляла ключи.

На самом деле Вику было глубоко плевать на репетиции и мотивы у него были самые что ни на есть эгоистические.

Мари была небрежна и неосмотрительна, будто отказываясь осознавать, что она находится в деревенской школе, где среди всего прочего процветало воровство, непосредственное и наивное, бывшее совершенно естественной частью жизни большинства учеников и даже некоторых учителей.

Вик не брал чужих вещей никогда, считая, что это ниже его достоинства, к тому же к предметам как к таковым он всегда был крайне равнодушен. Были те, что имели для него сакральное значение — корабли Мартина, его тетрадь, шарф и свитер, подаренные Ришей. К чужому же имуществу он относился с долей брезгливости.

Ришу, воспитанную в строгости, сама мысль о воровстве пугала, как нечто кощунственное.

Но, насколько Вику было известно, таких правильных было всего несколько человек, остальные не смущаясь тащили все, что не приколочено.

Стол Мари за кулисами был завален косметикой, шпильками, дисками с музыкой, испачканными палитрами, на которых она смешивала грим, кистями и прочим театральным реквизитом. Посреди всего этого торчал воткнутый в стол нож для резки картона, которым они разрезали декорации. Все это постоянно исчезало. Мари ругалась, даже пыталась устраивать обыски, потом плакала, но потом стол снова зарастал хламом. Единственным, что никогда не пропадало с ее стола, были диски и кассеты с музыкой, потому что за ними следил Вик.

Оставшись одни, они с Ришей запирали двери, выключали свет и включали музыку. И мир переставал существовать.

Ничего не имело значения. В тот вечер они лежали рядом на сцене, ощущая, что от гулкой пустоты внутри их отделяют только тонкие доски. И чувствовали себя удивительно счастливыми. Сборник французского шансона тихо мурлыкал под аккордеон слова, которые еще ни для кого, ничего не значили.

— Ты знаешь, Мари повезет спектакль в город. Будем выступать в ее университете, а потом — в «Театре Современной Драмы», — сообщила ему Риша.

От ее волос пахло лаком. Она расплела очередную косу, чтобы не уколоться шпильками и положила голову Вику на плечо. Это имело для него куда больше смысла, чем все выступления в любом театре.

— Здорово. Будешь актрисой, как хотела. Мари тебя устроит в училище, и никто тебя оттуда не прогонит, — улыбнулся он, чувствуя, как она рисует кресты у него на груди кончиком указательного пальца.

— А ты?..

— Пойду работать, — пожал плечами он.

Собственное приближающееся будущее его мало волновало. Он смутно представлял, чем бы хотел заниматься сам, но точно знал, чего он точно хочет избежать. Когда он закончит девятый класс, он соберет вещи и уедет в город.

Поступит там в училище, чтобы ему там дали общежитие, найдет любую работу, чтобы за нее платили деньги, и пускай отец сколько угодно пьет и устраивает свои дебоши. К тому же он не собирался бросать Ришу.

— А учиться?..

— Я нашел медицинское училище, пойду туда.

Мартин не слышал этих слов. Он вышел из комнаты и рисовал снаружи веранду. Ему требовалось место, где он может находиться, в те моменты, когда Вику нужно побыть одному, и он был точно уверен, что сейчас именно тот момент. Вик хотел сделать ему сюрприз — пускай, раз он не захотел делить время и отказался занимать его место, у Мартина будет хоть какой-то якорь в реальности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— То есть… мы не расстанемся?.. — тихо высказала Риша свой потаенный страх.

— Нет, конечно, ты что, думала, что после того, как я хватал тебя за руки и просил меня не бросать, ты сможешь от меня избавиться? — усмехнулся он.

Этого момента он не стыдился, но предпочитал над ним иронизировать. Все-таки это была слабость, очередная слабость, которых он старался себе не позволять.

Правда, он опасался, что Риша, вырвавшись от деспотичного отца и попав в коллектив таких же как она, творческих и увлеченных театром молодых людей, просто забудет о нем. Впрочем, он не собирался ей мешать. Что ему, пристегнуть Ришу к батарее, чтобы всегда была с ним?

Где-то снаружи, в темноте, Мартин рисовал очертания беседки. Из происходящего снаружи он ничего не видел и не слышал, и был занят своими мыслями, далекими от страхов, смятений и мук выбора. Он просто чертил мелом очередную балку и старался целиком сосредоточиться на контурах, чтобы не думать о том, насколько нормально то, чем он занимается, и чего ему будет стоить создание этой беседки.

Он не слышал первых нот вальса «Под небом Парижа».

Вик внезапно вскочил на ноги и протянул Рише руку.

— Потанцуй со мной, солнце мое?

— В темноте?..

— Почему нет? Я поведу.

Мартин отвлекся от чертежа. Какой-то звук раздался в глубине окружавшей его темноты. Быстрый и гулкий. Один. Второй.

Звук становился чаще. Мартин отложил мел, сел на землю спиной к дому и стал смотреть.

Вик вел Ришу по залу, сквозь рубашку чувствуя, как ее ладонь обжигает плечо.

— Ты меня не оставишь?..

— Я никогда тебя не оставлю.

Чаще. И чаще. Мартин молчал, сжав кусок мела в пальцах. Что-то щемящее, тянущее, будто обещание чего-то хорошего, а может быть и чего-то невообразимо страшного, нарастало в груди.

Вик давно остановился. Вальс никак не кончался, кружа по пустому залу, посреди которого двое стояли, глядя друг другу в глаза и не слыша его нот.

Нет страха.

Нет боли.

Нет мира, которому нужно противостоять.

Нет безответных вопросов, нет жестокости, нет никакого зла.

Потому что ничто не имеет значения, кроме сердца, бьющегося под кончиками пальцев. Кроме светло-серых глаз, кажущихся белыми, как снег, полных обжигающего тепла. Кроме пепельно-серых волос, рассыпавшихся по плечам.

Мартин смотрел, как в темноте, в нарастающем и учащающемся стуке рождается какое-то движение. Словно молнии — грозовые тучи, его вечную, клубящуюся тьму пронизывали золотые, светящиеся нити, дрожащие в такт истерическому биению сердца. Он не говорил ни слова, боясь спугнуть видение. Но в глубине души он знал, что даже если он сейчас заговорит, даже зайдя в дом — это ничего не изменит. Потому что золотые вспышки в темноте необратимы, как стихия.

Как пальцы, запутавшиеся в мягких волосах, сверху еще жестких от лака. Как оказавшееся слишком близко знакомое, ставшее чужим лицо.

Золотые нити, рассеянные вокруг, собирались в одну точку, пульсирующую обрывками-лучами.

Если бы Мартин смотрел на эту сцену со стороны, он бы сказал, что в глазах обоих читается чувство, похожее на отчаяние. Они уже не стояли, опустившись на колени и не выпуская друг друга из объятий. Потому что нет ничего вокруг, зала, музыки, стен нет, и всего мира не существует. Только бесконечная темнота и тишина, среди которых реальны только они вдвоем. Даже Мартин, неотступно следовавший за Виком все эти годы, перестал существовать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Не могло быть иначе.

Мел в руках Мартина превратился в белоснежную, седую пыль.

Мартин смотрел, и золото наполняло его серые глаза, словно солнце, пробившееся сквозь тучи. Он знал, что происходит. И знал, чем это закончится.