Новые записки следователя - Лев Романович Шейнин

под потолком. В нос ударил сильный запах нафталина. Сарай был сухой и хорошо проветривался.

– Обратите внимание на вентиляцию и занесите в протокол, – продолжал Король Пик. – Я специально выпилил эти окошечки и затянул их марлей, чтобы в сарай не могла залететь моль. Три дня мы с Мурой обрабатывали пушнину нафталином, не сойти мне с этого места!.. Теперь я вас спрашиваю: кто должен был быть директором базы – я или этот лопоухий кретин?

Он все еще пытался острить, а жилка на виске набухала все сильнее и билась, как подстреленная птица. В глубине души он был очень испуган и трепетал перед предстоящим судом. Потом, не выдержав, он спросил:

– Как себя чувствует этот старик сторож? Надеюсь, живздоров?

– Жив, – ответил я.

– Очень рад! – воскликнул Король Пик. – Я, знаете ли, терпеть не могу мокроты… Старик даже не пискнул, когда мы его взяли за воротник. Он сам помогал себя связывать. И все-таки я боялся, чтоб с переляку он не сыграл в ящик. Тогда уже было бы мокрое дело… Да, вот эти соболя с отгрызенными хвостами, полюбуйтесь!..

Так было раскрыто ограбление пушной базы. Аукцион открылся точно в назначенный день и час и, как сообщали газеты, прошел с большим успехом. Стасевич на первом же допросе выдал своих соучастников, и в том числе Мишку Шторма. Теряя по ходу следствия наигранный молодецкий тон, он никого не щадил и отрицал свою роль в привлечении Мишки Шторма к этому делу.

Он продолжал настойчиво спрашивать, «на чем погорел», но я не хотел выкладывать ему подлинные причины его разоблачения. По многим причинам не хотел: в частности, потому, что рецидивисту не следует рассказывать о допущенной им тактической ошибке – он извлечет из этого соответствующие выводы. С другой стороны, мне не хотелось, чтобы он узнал о роли, которую сыграла в его разоблачении Люся. Ей и без того было нелегко.

Конечно, я не мог полностью «вывести» ее из дела, с материалами которого Стасевич в конце следствия должен был познакомиться. Но в протоколе ее допроса еще нельзя было получить исчерпывающий ответ на вопрос о том, как именно следствие напало на след Стасевича. Кроме того, составив обвинительное заключение по этому делу, я не включил Люсю в число свидетелей, подлежащих вызову в суд. Для дела это уже не имело значения, а для нее такой вызов явился бы лишним ударом.

Мишка Шторм, которому тогда было около двадцати лет, очень тяжело переживал свое участие в этом деле. Отец его умер несколько лет назад, и Мишка жил с матерью, которую нежно любил. И теперь он горевал, жалея не столько себя, сколько мать.

Это тоже говорило в его пользу. Я дал ему свидание с матерью. Мишка бросился к ней, крепко обнял ее, замер. Она тихо плакала, гладя ему голову.

Мне было искренне жаль их обоих. Я хорошо понимал, что этот несчастный парень, искалечивший и собственную жизнь, и жизнь самого близкого ему на свете человека – матери, является жертвой Феликса и собственного легкомыслия. Но с другой стороны, что ни говори, он был виновен, хотя бы в косвенном соучастии.

И Феликсу и ему была предъявлена одна статья, только Мишке – через 17-ю статью, то есть как соучастнику, хотя и косвенному. Да, статья была одна, но разные они были люди, и разной была степень их социальной опасности!..

Тогда я – в который раз – думал о том, что правда жизни не укладывается в стандартные формулы закона, как бы совершенен он ни был, и живая истина всегда неповторима, как неповторимы внешность, характер, психология и оттиски пальцев правонарушителя. Да, есть преступления, предусмотренные одной статьей, но нет, и не может быть статьи, предусматривающей мотивы, биографии и степень социальной опасности людей, совершивших эти преступления.

Криминалист, который не может или не хочет этого понять, никогда не добудет живой, реальной и конкретной правды, а без такой правды нет правосудия.

Вот почему тупая вера в формальную и якобы всеобъемлющую силу статьи закона менее всего служит закону в высоком смысле этого слова и нередко обращается против него. А это, в свою очередь, перерастает не только в личную беду того или иного подсудимого, но и в беду общества, в котором это могло произойти.

К чести Ленинградского областного суда, рассматривавшего это дело, Мишка Шторм был осужден всего к трем годам лишения свободы, и то учитывая его прежние судимости за хулиганство. А Стасевича приговорили к многолетнему заключению.

Еще перед судом, когда я объявил Мишке об окончании следствия, состоялся наш прощальный разговор.

– К чему готовиться, Лев Романович? – задал мне Мишка довольно обычный в таких случаях вопрос.

– К жизни, Михаил, – ответил я. – Ведь у тебя еще вся жизнь впереди. И от тебя зависит, как она дальше сложится.

Я ответил ему так вполне искренне. Во-первых, я верил, что суд не отнесется к нему слишком сурово. Во-вторых, мне самому было тогда двадцать два года, и у меня тоже вся жизнь еще была впереди. В-третьих, я считал тогда, как считаю и теперь, что многое в наших судьбах зависит от нас самих.

На прощанье я посоветовал Мишке при отбытии наказания избегать связей с рецидивистами, чтобы не получить «законченное высшее воровское образование», как это иногда бывает.

– Смотри не поддавайся на громкие слова, воровской шик и блеск, не гонись за покровительством бывалых воров и не верь их брехне о красивой жизни и о том, что в воровском мире будто бы действует закон: один за всех, все за одного. Чего стоит вся эта брехня, ты уже один раз убедился по Феликсу. Не верь их улыбкам и не бойся их угроз. Не верь их обещаниям и не поддавайся их уговорам. А главное – не теряй веры в свое будущее. Тогда ты выстоишь и станешь еще настоящим человеком…

Разговор был долгим и прямым. Будучи уже тогда убежден в том, что перевоспитание уголовников должно начинаться еще в стадии следствия, я пытался, как умел, подготовить своего подследственного к тому, что могло ждать его в лагере в тех условиях, когда матерые рецидивисты отбывали наказание вместе с молодыми правонарушителями. Мишка слушал меня внимательно и благодарно.

В первые полгода после его осуждения я получил от него два или три письма, которые меня порадовали. Я об этом прямо ему написал. Потом он замолчал, а позже меня перевели из Ленинграда в Москву, и я окончательно потерял его из виду.

И вот теперь, почти через двадцать лет, нам суждено было снова встретиться.

Не скрою, мне было приятно, что он меня помнил и захотел повидать. И вместе с тем было горько, что я вновь увижу его в качестве обвиняемого и что, следовательно, запомнив меня, он забыл мои советы и напутствия, данные ему давным-давно, когда у нас обоих вся жизнь еще действительно была впереди…

3

Когда Булаев привел Мишку в мой кабинет, я с интересом стал разглядывать своего бывшего подследственного. Конечно, годы и тюрьмы сделали свое дело – он уже не был ни таким кудрявым, ни таким румяным.

– Здравствуйте, Лев Романыч, – смущенно произнес он. – Вот опять довелось свидеться, а сколько воды утекло…

– То, что опять увиделись, – хорошо, а вот то, как увиделись, – плохо, – ответил я. – Ну, садись. Выкладывай… Здоров?

– Не жалуюсь. Чегочего, здоровьишка пока хватает, – сказал он. – Это еще не растерял…

– А что же растерял?

– Многое, чего уж не вернешь, – вздохнул Мишка. – Начиная с мамаши. Помните?

– Помню. Славная женщина.

– В Ленинграде в блокаду погибла. Я начал, фрицы доконали.

Мишка замолчал. Булаев, тактичный Булаев, понимая, что при интимном разговоре третий всегда лишний, встал и, сославшись на неотложное дело, вышел из кабинета. А я все разглядывал Мишку. Куда девались юношеский блеск его глаз, детская округленность лица, которой он когда-то отличался, и многие другие почти неуловимые черты, некогда свойственные ему? Да, я видел, что он здоров и еще крепок, но все-таки время уже наложило свою нестираемую печать на его взгляд, на углы его рта, даже на его улыбку. Природа – точный