Письма осени - Владимир Владимирович Илюшин

ребенок, гоняющийся за голубем… Их много, этих лиц, они сменяют друг друга с четкостью кадров в фильмоскопе. Появляются в этом пятне, под которое он подводит мушку раз за разом, слыша четкий, слаженный скрежет механизма и удары бойка.

Вместе с лицами появляются и исчезают клочки городского пейзажа, автобусы, витрины, деревья. Самое странное — видеть их, вот эти лица, на мушке, там, где хотел увидеть врага.

И в этом что-то есть, — так похожее на правду, что у Китайца опять леденеет спина, и он чувствует: здесь нет никакой ошибки и это уже не просто игра. Раз за разом он все увереннее, все смелее стреляет в возникающие лица и даже, представив вдруг лицо Егеря, с холодным злорадством всаживает в него три пули подряд. А вот лицо хирурга, который оперировал Китайца в последний раз… А вот и водитель автобуса, в котором он ехал… Этот-то как сюда попал? Как они  в с е  сюда попали, на мушку, и почему? Но разбираться некогда, нетерпеливый палец жмет на курок, расстреливая всех подряд. И вдруг появляется ее лицо — той, что была у него сегодня. Рука будто сама опускается, но Китаец вскидывает ее и, подержав лицо на мушке, с принужденным смешком опускает руку. Ему как-то не по себе, и он с тревожным удивлением вслушивается в самого ее я. Незряче остановившимися, остекленелыми зрачками он смотрит на Джаконю, и тот ежится под этим взглядом. Но Китаец Джаконю не видит, он всматривается в себя, как новость переживая странное, немое опустошение. Откуда эта ледяная пустота и куда она манит?.. А на стене все летят, сменяясь, лица — все быстрее, быстрее. Случайные лица незнакомых людей, и оттого вдруг — страшно. А они все летят, проносятся обрывки слов, отзвуки смеха и плача, и, чтобы остановить этот поток, он закрывает глаза.

Китаец сидит в этой тишине один, вдруг осознав: враг — это каждый. Первый встречный, потому что все они живут не так, точнее, потому что он сам живет не так — и, значит, опасность везде, всюду, и спрятаться от нее можно, только закрыв глаза. Его снова передергивает ледяной озноб.

Открыв глаза, он смотрит на пистолет с новым неожиданным чувством — чувством насмешливого и в то же время отчаянного сожаления: вот он, единственный друг и защитник — кусок стреляющего железа… Только надолго ли его хватит, этого дружка? И, вдруг вспомнив об этом, Китаец берется за обойму. Один патрон, два, три. Всё…

— На Хехцире по бурундукам расстреляли, — виновато поясняет Джаконя под вопросительным взглядом. — Их там и было-то пять штук всего. Да вам же все равно — ведь только попугать?..

В голосе его настороженное ожидание. Наверно, что-то заподозрил, а может, странная эта игра смутила, и вот ждет, чтоб Китаец подтвердил: да, конечно, только попугать. Но Китайцу не до того. Он вертит пистолет, рассматривая его пытливо, как мальчишка игрушку. Номер спилен, хватило хоть на это ума у Джакони, но это ж надо так — на бурундуков патроны тратить!

— Откуда он у тебя? — Китаец опять взводит затвор.

— Дедов, с фронта принес.

— Но они же вроде сдавали оружие?

— Кто сдал, а кто нет.

Китаец, наморщив лоб, вертит в руках пистолет. Все-таки удивительно — кусок обыкновенного железа, а сколько вокруг него завязано. Вся цивилизация. Оружие существует, пока существуют дураки, а глупость, говорят, неистребима. Оно есть и будет, пока существует страх, пока существует власть. Так что это в некотором роде символ. И не изображение мужчины и женщины надо было американцам посылать в космос, а «кольт», потому что в создании вот такой вот стреляющей штуки участвовала вся цивилизация. Ведь люди давно поняли, что страх смерти, исчезновения — великая сила. Достаточно сделать человека заложником этого страха — и можно творить с ним что угодно, не переходя, однако, предела, когда сама смерть уже кажется избавлением. Любое разрушение по сути своей глупо и никому не нужно, кроме явных маньяков. Для дураков это занятие — разрушать, чтоб потом опять строить. И обладатель оружия вовсе не хотел бы истреблять вокруг себя все — нет смысла, власть исчезает вместе с жизнью. Оружие — средство порабощения, но и защита от рабства, защита страхом. Страх правит миром, а они толкуют про любовь да красоту! Вся жизнь вокруг страха повязана, и первое, что человек изобрел, — наверняка было оружие. Чтобы защищаться. И вот громадные заводы и конструкторские бюро, доменные печи, конвейеры, сотни тысяч людей работают, чтоб выпускать штуковины, способные делать дырки в человеках и посредством этого пугать всех остальных.

Но оружие дает шанс и слабому в его борьбе, возможность утвердить свою волю. И то, что его применяют, доказывает: иной раз сама жизнь менее ценна, чем необходимость утвердить свою волю или избавиться от тирании воли чужой. Значит, все же люди давно поняли, что жизнь не такая уж и самоценная штука, потому что всегда были и будут желающие запрячь ее, эту жизнь, в ярмо. И не так уж силен, стало быть, этот самый инстинкт самосохранения, если человек, рискуя лишиться жизни, берет в руки оружие и идет отстаивать свое право на волю. Она-то, воля, стало быть, бывает для него важней жизни! Но что она стоит без жизни-то? Казалось бы, ну чего рисковать, имея в руках синицу, — какую там никакую, но — жизнь?

Загадка есть в человеке. Есть! Поскольку вопреки здравому смыслу он все-таки готов жизнью рисковать и тут же на каждом шагу кричит, что нет, мол, ничего ее прекраснее. Зачем же тогда ему оружие? Может, оно и выдумано, чтобы преодолевать законы человеческие? Может, человечество, считая себя самоценным и самостоятельным, всего лишь служит какому-то хозяину в качестве вот такой вот стреляющей штуки, только для стрельбы по куда большим целям? И временами эта потаенная сущность прорывается, и тогда всплывает на волнах необъяснимой оголтелости какой-нибудь вшивый ефрейтор и, разом упразднив все законы, вдруг превращает великое государство в механизм насилия над самой природой человеческой. И насилует ее, природу эту, и что самое странное — за ним идут, ему верят, будто человек временами в им самим созданном механизме стремится обрести рациональную бездумность детали. А для чего? Может, люди просто устают от порядка, которому следуют, и так же, как иной вполне добропорядочный семьянин вдруг пускается во все тяжкие, так иной раз и целые народы пускаются в кровавый загул, то ли провоцируя пообветшавшую совестливость, то ли стремясь к какой-то потаенной, забытой, а может, еще не обретенной своей сущности? Поди-ка пойми… Ясно одно — человек бывает хуже всякого зверя.

…Пальцы вставляют патроны один за другим в прорезь