Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

– Ты из Равенсбрюка?

Киваю.

– Ладно, детка. Не надо бояться. Ты в безопасности. – Она спокойно заканчивает подвязывать влажные волосы длинной синей лентой. – Никто из нас тебя не обидит. Мы приехали издалека – помогать.

Я правда боюсь, но больше доверять некому, и я внимательно ее разглядываю. Она высокая, в мужской одежде. Глаза у нее того же цвета, что и лента, а когда волосы высыхают – делаются рыже-золотыми. На носу веснушки, по верху щек – тоже. На кого же она похожа? Она меня обнимает, и это приятно.

– Даниил… – опять говорю я и показываю в сторону дома. Женщина кивает.

– Даниил ранен?

Яростно киваю.

– Он не может встать.

– Ладно, – повторяет она и забирает из автобуса докторскую сумку – почти такую же, как была у папы, – покажи нам, где он.

Я тут же припускаю со всех ног, оглядываясь, успевают ли они за мной. Когда мы добираемся до крапивы, Олаф вытирает черные руки о еще более черную тряпку, а потом переносит меня. У меня на рукавах все равно остаются масляные пятна.

Он извиняется, а женщина-врач смеется.

– Мы ей скоро найдем что-нибудь получше. – Она шагает шире, легко поспевая за мной, потому что я боюсь, а вдруг Даниил… – Кстати, – говорит она, – все зовут меня Лоттен. Это краткое от Шарлотты.

– У меня была Шарлотта. Мы похоронили ее в птичнике.

– Очень грустно.

– Она забрала с собой все мои сказки.

– Понятно. – Лоттен какое-то время идет молча. – Будут еще сказки. Всегда так. Скажешь, как тебя зовут?

– Я Криста. – Мы добрались до башни, Даниил лежит там же, где я его оставила. От него очень плохо пахнет, но он все еще дышит. Я сажусь рядом с ним на землю, беру его за руку, и веки у него вздрагивают. Лоттен встает около него на колени и осторожно распахивает на нем куртку. Лицо у нее меняется; я вижу, как она сглатывает.

– Так, – говорит она и достает из сумки стетоскоп. – Так.

– Hallå, – говорит другой голос. – Här är vi.

– Да, вот мы где. Прости, что так долго.

Две другие женщины, одна темненькая, другая такая же светловолосая, как Лоттен, но с широким, спокойным лицом, догнали нас, и я вижу, как у Олафа по лицу текут слезы. Вот не думала, что великаны умеют плакать. Он, наверное, сильно поранился. Я спрашиваю у Лоттен, и она кричит на него. Олаф трет глаза и отходит, прикуривая сигарету. В башне все еще грохочет, и он отпирает дверь – я просто не успеваю его остановить.

– Ведьма, – шепчу я.

Лоттен вся в работе – пощелкивает по большому шприцу.

– Это от боли, Даниил.

Агнешка вылетает из башни, руки у нее все в дерьме, пасть раззявлена, чтобы плеваться в меня жабами и гадюками. Увидев всех, она пытается сделаться маленькой и жалкой. Одна из женщин – Сигрид, кажется, – начинает с ней разговаривать, но ведьма распахивает глаза пошире и пялится прямо перед собой, делая вид, что она из тех бедных людей, из колонны, которые не знают, где они и что происходит.

– Nazyvam się Agnieszka, – бормочет она. – Nazyvam się Agnieszka.

– Ведьма, – говорю я так громко, чтобы все услышали. Но женщины принимаются ее утешать, а Даниил в этот самый миг вдруг сопротивляется – не хочет, чтобы его кололи иголкой. Ведьмин взгляд утыкается в него.

– Mój syn! – вопит она. – Беньямин.

– Его зовут Даниил, – напоминаю я Лоттен.

Лоттен вздыхает.

– Бедная женщина.

Даниил приоткрывает глаза на щелочку.

– И она прикидывается, что я ее сын.

– У нее все перепуталось, – говорит Лоттен, исследуя его израненную кожу. – Сигрид немного говорит

по-польски. Она с этим разберется. Это собачьи укусы?

– Вы не понимаете, – настаиваю я. – Это одна из злых медсестер. Они живьем резали людей. Я ее видела. Она только делает вид, что она из наших.

– Ага. – Лоттен почти не слушает.

– Einer der Engel des Todes, – выдыхает Даниил. – Она – Ангел Смерти.

Лоттен встает.

– Вам, молодой человек, нужен качественный уход. Не пытайтесь разговаривать. – Она подзывает Олафа, тот тушит сигарету и бежит вприпрыжку, раскатывать носилки. Он перестал плакать, но глаза у него все равно очень красные. Ведьма налетает на нас, обеими руками вцепившись в мешок с зубами.

– Jestem Polka, – визжит она. – Pochodzę z Jedwabnego.

– А вот и нет, – говорит Даниил сонно. Зевает. – И она не полька.

Глаза у ведьмы сверкают, она вся подбирается.

– Jestem zabó jcą dziecka.

– Она говорит… – Сигрид хмурится. Она медлит, губы у нее движутся, будто она повторяет эти слова в голове, проверяя, что поняла правильно. – Говорит, что она – детоубийца.

– Моя сестричка… – бормочет Даниил.

Я глажу его по щеке.

– Не надо. – Время говорить о таких вещах все еще не пришло.

– Schmutziger betrüngender Jude! – Лицо у ведьмы становится белое, и она ощеривает зубы, как злая собака. – Мерзкий двуличный жид, надо было прикончить тебя, пока могла. – Она скручивает свой мешок, будто это мокрая посудная тряпка, и на камни высыпаются золотые зубы. Ни единого слова больше не говоря, она бросается бежать к лесу, в лапы красному медведю, бульдогам или янки. Я пытаюсь не смеяться. Теперь, когда с ведьмой разобрались, в этой сказке недостает лишь одного, но когда мы наконец добираемся до автобуса, я понимаю: я нашла кое-что получше белой утки Гретель, чтоб она несла нас над водами к безопасности.

Перемешались все сказки, и хорошие, и плохие. Я вернулась за Даниилом, как девочка из «Хамельнского дудочника», но в этой сказке мне все удалось лучше, чем ей, потому что Лоттен пообещала: они нас заберут отсюда, где кричали «Крысы!», в прекрасные края за горами. Думаю, Сесили была права, когда сказала, что кое-что невозможно изменить, как бы ни пытался фантазировать… но только немножко права, потому что, я уверена, кое-что – можно. Сегодня утром я услышала, как Лоттен говорит Сигрит: это чудо, что Даниил все еще с нами. Они не понимают, что это мои сказки держали его в живых. И поэтому я сижу у его постели – хотя, по их словам, он, возможно, меня больше не слышит – и шепчу ему на ухо новую сказку про Лили и Беньямина, как они уезжают из Вены растить вишни и абрикосы в своем маленьком деревенском саду.

И я была права, как обычно со мной бывает: ученые наконец нагнали меня и объявили, что слух покидает человека последним.

И вот, два поколения спустя, я снова сижу у постели Даниила и, держа его за руку, заново рассказываю историю Лили и Беньямина, сказку со счастливым концом, которую мы сделали своей, – и желаю, чтобы мои слова держали его на Земле, в жизни, которую мы вместе построили… со мной. С тех пор как мы сбежали из Равенсбрюка, такое случалось много раз – и ночные бдения, и пересказы: последствия бед, что мы пережили, не уменьшились, когда миру надоела наша боль, горе и страхи, наша чуждость, и чем страшнее воспоминание, тем сильнее оно душит настоящее. Мы выжили. Мы двинулись дальше. И этого вроде хватало. Но на сей раз, подозреваю, моих сказок, чтобы удержать Даниила, не хватит. Он чувствует, что слишком стар и измотан своим поиском ответов.

– Впервые за много дней, – шепчу я, – Йозеф сумел одолеть апатию и вышел наружу. Он стоял и дышал осенним воздухом, чуть тронутым морозцем. Гудрун права: сад запущен. На Матильдином огороде в вечной битве Человека с Природой побеждали щавель и крапива. Даже кусты, на которых приходящая еженедельно прачка развесила сушить белье, вытянулись, и макушки у них, похоже, засохли. Йозеф отщипнул последнее оставшееся соцветие, вдохнул аромат. «Вот розмарин, – пробормотал он, – это для воспоминания». Запах пробудил у Йозефа тревожное чувство чего-то преждевременно забытого, но, чем бы ни было оно, все ускользало от него. Он побрел дальше по тропинке…

Я умолкаю: дверь в комнату осторожно открывается, и я знаю, что это Сара, наша молоденькая внучка, принесла мне кофе. Она прекрасное дитя, хрупкое, почти эльф. Она входит, и Даниил открывает глаза. Вечерний свет занимается у нее в волосах, обращая их в золото.

– Криста? – Голос у него слегка встревоженный. Он смущен, наша старая история все еще баюкает его. И немудрено: хоть Сара и названа в честь его младшей сестры, погибшей в лагере, Даниил клянется, что она выглядит в точности как я в ее годы.

Я сжимаю его руку.

– Я здесь.

– Не бросай меня, – просит он.

– Теперь-то с чего вдруг?

Он выдавливает слабую улыбку.

– Тут очень темно. – Веки у него опускаются. – Давай дальше сказку. Расскажи, как Лили и Беньямин находят себе домик. Большая яблоня… наш огород, твои книги, моя музыка, долгие солнечные вечера у реки…

– Ты еще рассказываешь дедушке сказки? – Сара заправляет длинные волосы за уши и ставит горячий кофе поближе ко мне.