Выбор воды - Гала Узрютова

на высоком камне – и мост, с которого я сошла на берег.

Говорят, с помощью золотых рогов серны можно было заполучить сокровища в Райском саду на вершинах Триглава. Один охотник хотел покорить сокровищами девушку, решил добраться до клада и ранил Златорога. Но из крови животного вырос цветок – Златорог съел его и спасся. Солнце ослепило охотника, и он упал в ущелье.

Даже если под Триглавом до сих пор лежит этот клад, человек никогда не получит к нему ключ – Златорог завалил Райский сад камнями и исчез.

Мотаюсь между Златорогом и мостом, жду Эверетта. К Бохиню движутся новые пассажиры, вышедшие из люблянского автобуса, и заходят на круг.

Мальчик в жёлтом комбинезоне пускает по озеру «блинчики».

– Получается?

– Камни не те. Нужны плоские камни, а здесь таких мало. Ты умеешь?

– Когда-то умела.

Он ковыряет камни ногой, ищет плоские, снова запуская их по озеру. Вода молча глотает «блинчики» один за другим. Родители зовут сына, пора идти, – но он не обращает внимания и роется в камнях.

– Вот с этим точно получится, – хватает он большой плоский камень у красного цветка.

На камне – мой номер телефона.

Вырвавшись из мальчишеской руки, камень прыгает по Бохиню.

Он – волна, он – воздух, он – водомерка, скользящая по озеру.

Его никто не остановит. Никто не найдёт.

Эверетт не мог меня догнать, даже когда я останавливалась и давала ему фору: всё это время он шёл вокруг Бледа, а я – вокруг Бохиня. Теперь понятно, почему я не видела ни лебедей, ни чемпионат по плаванию, о которых он писал. Всё это было – там, было с ним, не со мной.

Эверетт, ты, наверное, на озере Блед,

а не на Бохиньском?

Я здесь,

на озере Бохинь.

Я на каждом озере,

вокруг которого ты идёшь.

На каждом берегу реки,

у которой ты

не останавливаешься.

где???

не вижу тебя,

я у Златорога!

Подойди к озеру.

в смысле?

Подойди к озеру

и посмотри в него.

Оглядываюсь – никого.

Иду к озеру, я уже почти у воды, но мышцы икры левой ноги так сжимаются от боли, что не могу пошевелиться, падаю. Глубокий вдох, ещё один, но судорога не проходит. Она длится и усиливается. Мышцы рвутся как будто.

Сжимаю зубами кулак, чтобы не закричать. Я дойду до воды. Дойду.

Через минуту мышцы расслабляются, и я встаю.

Нет в озере никаких костей. Нет в нём меня, не было никогда ничего.

Если я первый человек, который видит это озеро, – дайте мне посмотреть в его воду.

Не горы, не облака, не Версаля, – я вижу только своё лицо. Короткие кудри, серые глаза, доставшиеся от отцовского рода, и тонкий нос, передавшийся от армянской маминой линии. Сероглазие как образ жизни.

Я с детства – когда стояла у окна и смотрела на зиму, а снег делал из окна зеркало, – не видела своего лица в отражении. Это всегда было не моё лицо, а моё представление о моём лице. Все эти годы я воспроизводила то лицо, которое запомнила ещё в тот снег. Никакого другого лица с тех пор я не видела. Теперь на меня обрушилось настоящее лицо.

Воздух переполнен сентябрём. Озеро же пытается задержаться в августе, сохраняя тепло, чтобы люди могли войти в воду.

Фёдор сразу отвечает на звонок, и я говорю, что он может забрать отцовскую удочку.

– Как-то твой отец пришёл ко мне и рассказал, что ты не захотела учиться рыбачить, не хочешь больше есть рыбу. Что подарил дедову удочку тебе – и надеется, что когда-нибудь ты научишься с ней обращаться. Выпили. Я тогда сказал ему: будешь ты рыбачить или нет – ты всё равно дочь рыбака.

…Мама пригнула вишню, открыла Фёдору сарай и отдала ему удочку.

– Нашла в сарае стопку газет и журналов с твоими портретами. Со статьями про тебя, когда ты призы журналистские выигрывала. Ты знала, что отец их собирал? Там ещё твои тетради, сандалии… Перезвоню, Любка на второй линии.

– Так ты всё-таки поедешь с караванщиками?

– Фёдор «Ниву» почистил, колёса поменял.

– Значит, нашла ключ от гаража? И где он был?

– В отцовской куртке.

– Ты ведь всегда знала, что ключ там, да?

Отец вывез мои детские вещи из города в деревенский сарай, чтобы те не захламляли квартиру. Тетради, игрушки, одежда заняли место рядом с его удочками, инструментами и старыми автомобильными журналами, которые он держал для растопки печи. Пласты накапливали фамильный слой, перемешиваясь с пылью и паутиной.

Исписанные прописи и тетради нельзя было выбросить, потому что это были не слова – а слова, которые училась писать я.

В мешках лежали не сандалии – а сандалии, в которых училась ходить я.

Не игрушки – а друзья, с которыми впервые заговорила я.

Не платье – а платье, в котором впервые сфотографировали меня.

Всё, что я до сих пор не могу найти, – там, внутри.

Быть вещью означает иметь владельца. Эта принадлежность запускает историю присвоения.

Нет больших или маленьких вещей – есть только запах вещи, который не выветривается и не отстирывается, возвращая к обладателю.

Археология – наука о запахах и свете, пропитавших вещи.

Здесь, на мосту у озера Бохинь, я стою в той точке, откуда начинала свой поход.

Слышно, как из Бохиня вытекает ручей Озерница. Скоро к нему присоединится река Мостница, и они попадут в реку Сава-Бохинька.

Вода везде напоминает воду в других местах. Напоминает ли берег – берег в других местах?

– Кира?

Джейкоб, проезжающий по мосту на фургоне, открывает дверь.

– Решил ехать дальше?

– Поедешь со мной?

– Куда?

– На озеро Блед, а там посмотрим.

– Я уже обошла озеро вокруг. Привет ежу.

– Хорошо смотришься на мосту с этой татуировкой. Мост на мосту. Почему ты тогда сбежала?

– Я никогда не смогу тебя спасти. Ты никогда не сможешь меня спасти. Увижу, что ты так же этого боишься, будешь делать вид… А я хочу знать, что ты не боишься. Что я – не боюсь.

Захлопнув дверь, Джейкоб едет дальше, но, остановившись, высовывается из окна и улыбается:

– See you on the road![79]

Я сворачиваю в сторону Старой Фужины, недалеко от которой начинается маршрут на гору Триглав. Тропа вдоль дороги уводит туда, где ровная поверхность сменяется холмами.

Так тихо, что я могу наконец расслышать низкий