Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

Эту дорогу они определили по гулу моторов, но перед рассветом все на несколько часов затихло, и они ошиблись и попали туда, куда как раз не собирались. То, что они увидели, повергло их в окончательное уныние и растерянность: на самой дороге и справа от нее, насколько хватал глаз, назад и вперед, стояли вперемежку, впритык друг к другу, итальянские и немецкие машины, орудия, румынские повозки с обрубленными постромками, снова машины и пушки, сползший в кювет тягач с прицепом, груженный снарядами — они высыпались и лежали, гладкие, как поросята, — и снова повозки, тягачи, машины, пушки. И среди них одна совсем диковинная, какой они никогда не только не видели, но и не представляли, — огромный многотонный лафет и отдельно от него, на особой платформе, длинный и толстый ствол, сквозь жерло которого свободно мог пролезть человек. Разглядывая это немыслимое скопище брошенной боевой техники, Марчелло пытался осмыслить всю непоправимость разгрома их армий, но румын все настойчивее толкал его в бок — надо опять убираться на глухие дороги…

Перед рассветом они свернули в небольшой сосновый лесок в ложбине. Посвистывал в поле ветер, дымилась поземка, а здесь было тихо и как будто теплее. Майор Дзотто уже не приходил в сознание, но еще был жив. Румын достал из кармана кусок мерзлого хлеба, взвесив его на темной, закопченной дымом костров руке, разломил пополам, и они немного поели. От хлеба ломило зубы, он даже похрустывал, но все же голодная боль в желудке прошла. Днем, когда поземка усилилась и как бы смыла все белой пеной, они даже осмелились разжечь костер и, греясь, дремали возле него. Однако пальцев на ногах Марчелло уже не чувствовал. Он даже не очень огорчался, подумав: «Вот и отвоевался». Румын жестами показывал, что надо растереть ноги снегом, спасение только в этом, но для Марчелло сама эта мысль показалась чудовищной: выгонять холод холодом? Непостижимо! Глядя в грустные черные глаза румына, он не мог заподозрить его в шутке или розыгрыше и решил, что, видимо, кто-то из них сходит с ума.

Вечером, перед тем как трогаться, румын долго смотрел на Марчелло, словно пытаясь прочесть его мысли, потом сказал:

— Антонеску капут!

Подумав, прибавил:

— Муссолино капут!

Видя, что его мысль не доходит до Марчелло, он поднял кверху руки, имитируя сдачу в плен, пояснил:

— Рус… топ-топ-топ!

Марчелло отрицательно покачал головой, показал рукой на Дзотто, на погоны, приставил палец к виску — он офицер, его расстреляют. Румын грустно вздохнул, полез в телегу — видимо, он готов был сдаться в плен, но один боялся или не хотел.

И они снова ехали всю ночь, и справа гудела дорога, и слева, в глубине степи, двигались параллельно им какие-то тени. Сознание постепенно тупело, перед Марчелло шли видения: туманы, заморозки, метель, танки на позициях дивизиона Чезаре Боттони, обмерзшая поверху скирда пшеницы, штабные бумаги на снегу, облака, лога, степь, распластанная под танковыми гусеницами немецкая рота, гигантская пушка, задравшая к темному облачному горизонту обындевевший хобот, снова снег, балки, снег, свистящая возле окоченевших ног поземка — он уже утрачивал ощущение границы между явью и сном, мыслью и бредом. Ему казалось, что он, Марчелло, перестал быть самим собой, что, еще живой, растворяется, растекается по частям и смешивается с этой серой степью и серым небом…

Утром, когда рассвело, — они наткнулись на полевой госпиталь. Полы в нем были мокры от снега, сквозь промерзшие окна пробивался тусклый, мертвенный свет.

Раненые — итальянцы, немцы, румыны — в истрепанных, обожженных, посеченных осколками шинелях, с грязными бинтами на головах, на ногах, на руках лежали вповалку в двух небольших комнатах и холодном, прохватываемом сквозняками из разбитых окон коридоре. Санитары в замызганных, заляпанных кровью халатах взяли в первую очередь майора Дзотто, затем под руки ввели Марчелло — сам идти он уже не мог. Через полтора часа его доставили в крохотную операционную, а когда уже к сумеркам он очнулся от наркоза на полу у окна, из которого нестерпимо дуло, он попытался пошевелить ногами, но пола шинели, которой они были прикрыты, оставалась неподвижной — у него не было ног, их отняли почти по самые колени. «Что ж, война, — с каким-то вялым безразличием к себе подумал он. — И жениться мне уже не придется… прощай, Аннина». А затем уснул снова и, словно от удара, проснулся около полуночи — ноги, которых не было, нестерпимо болели, от окна еще острее тянуло холодом, и в госпитале шла нервозная суета. С трудом, при посредстве трех помощников, итальянца и двух румын, он допытался, что сталось с майором Дзотто.

— Умер до операции, — ответил санитар, вернувшись после того, как навел справки. — А мы сейчас будем грузиться на машины и уезжать: русские наступают…

Когда он ушел, итальянец из Сицилии сказал:

— Все это вранье, никуда мы больше не приедем. Я слышал, как один немецкий офицер говорил другому, что в тылу у нас русский кавалерийский корпус. Значит, вывезут нас и бросят в степи…

Но Марчелло и это уже не могло тронуть: мера его страданий перешла свой предел. Он закрыл глаза, чтобы не видеть дымного мигания коптилок, темного потолка, истрепанных шинелей и грязных бинтов, чтобы отгородиться от запаха крови, немытых тел и хлороформа, и лишь в глубине его гаснущего сознания звучал злой и насмешливый голос Чезаре Боттони: «Белый ангел ходит в поле белом…» Что ж, пусть ходит… пусть ходит… пусть…

Друг мой, друг мой, перед ненастьем

Руку теплую мне подай.

Дай мне руку и — будь что будет.

Вспомним юность в последний раз.

Пусть грядущее не осудит,

А поймет небезгрешных нас!

Из фронтового блокнота. 1943 г.

«В это же время войска 3-й гвардейской армии прорвали оборону врага на ворошиловградском направлении и вышли на подступы к Ворошиловграду»

Из «Истории Великой Отечественной войны»

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ГУСАРА

О нем говорили в двух наклонениях — «Ох, уж этот гусар!» или «Ого, это же гусар!»

Кто первый придумал звание, неизвестно и значения не имеет, но оно подошло по мерке и прижилось. Среднего роста, походочка чуть в развалку, светловолосый, с резко очерченным загорелым лицом и серыми глазами навыкате, смелыми, бесцеремонными, он считался одним из