Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

штабными бумагами, папками, рассыпанными карандашами, под рассевшейся стеной валялась пишущая машинка с оторванной кареткой, а чуть подальше — колеса и металлические части разнесенных в щепки грузовиков. «Ага, и немцам досталось!» — злорадно подумал Марчелло, но вслух ничего не сказал. Еще дальше, за строениями в больших, специально отрытых траншеях, виднелся склад горючего — команда немцев подновляла маскировку, раскиданную взрывом бомб. Склад горючего их не заинтересовал — в батальоне не было машин, — но по пачке малоформатной хорошей бумаги с водяным знаком свастики они взяли — Дзотто сунул в полевую сумку, а Марчелло прямо во внутренний карман шинели. Пригодится потом. Хотя бы письма писать. Ужинали они вместе в казацкой хате, где уже похозяйничал Марчелло. Настроение заметно улучшилось.

— Ну вот, Марчелло, у нас и опять оборона на водном рубеже, — пошутил Дзотто. — Как ты находишь?

— Я, господин майор, предпочел бы Дон, он пошире. А еще лучше Неаполитанский залив или, что было бы совсем отлично, Средиземное море!

— И тогда ты спал бы спокойнее, чем в той скирде пшеницы?

— Совершенно спокойно, господин майор. Особенно если бы на берегу сидели не мы с вами, а кое-кто другой. У нас в Милане много лоботрясов, которым полезно растрясти жирок.

— Ничего, Марчелло, может, все и обойдется. Русские уже израсходовали свои небольшие резервы, а немцы подтягивают. Знаешь, откуда эти, что здесь?

— Из Германии, наверное, господин майор. В других местах немцы родятся, ио не густо.

— Нет, Марчелло, не из Германии, а из-под Москвы. Совсем недавно переброшены.

— Вот это мне совсем не нравится, господин майор! Что же они из-под Москвы солдат перебрасывают сюда, а отсюда — под Москву? Иначе ведь получается так, что одну штанину обрезают, а другую надшивают. В таких штанах может ходить разве что клоун, а запросто ни один путный портной их и шить не возьмется…

Спрятанные под маску шутки опасения Марчелло оправдались раньше, чем он ожидал сам. На следующий день их узел обороны подвергся жесточайшей бомбежке в одиннадцать утра и в час дня. Зенитной артиллерии не было, немецких истребителей тоже, русские самолеты делали, что хотели. А перед вечером, и совсем не оттуда, откуда их ожидали, а чуть правее и с тыла, появились русские танки. Первый их удар пришелся как раз по немцам, которые и окопаться как следует не успели. Немцы не выдержали и сдвинулись вправо, смешав боевые порядки румын. Началась путаница и давка в мелких, по колено, окопах, и Марчелло видел сам, как разъяренный немецкий полковник, вынужденный пятиться к мосту, в упор застрелил румынского лейтенанта. Но это ничему не помогло, управление боем было сразу потеряно, и весь узел обороны растерт в крошево. Немцы бежали по балке в степь, а румыны и итальянцы частью хлынули назад, в станицу, откуда возврата, по-видимому, уже не было, частью же метались в низине, пытаясь добраться к логам на противоположной стороне. Пожалуй, будь здесь русская пехота, Марчелло сдался бы в плен, — хватит с него немцев с их собачьей войной! — но перед танком рук не подымешь, не успеют заметить, как разомнут гусеницами. Поэтому они с майором Дзотто, стараясь держаться в стороне от густой толпы солдат, также побежали вправо, к оврагу, видневшемуся по ту сторону низины.

Когда они, половину пути на четвереньках, выбрались к холмам на противоположной стороне низины, день уже начал мягко и медленно меркнуть, заволакиваться синевой. Передохнув, Дзотто и Марчелло перевалили покатый холм и стали спускаться к хутору, темневшему невдалеке низкими стенами и голыми деревьями. И тут откуда-то из степи ударила пулеметная очередь — неизвестно чья, неизвестно для чего. Бессмысленная, сумасшедшая очередь сумасшедшего, может быть, солдата, одного из сотен или тысяч тех, что бродили по степи, потеряв представление, где север и юг, где свои и чужие, куда идти и что делать. Свой не узнавал своего. Майор Дзотто, перегнувшись пополам и схватившись руками за живот, упал лицом в снег. Пуля попала в нижнюю часть живота, где обычно режут аппендицит. Крови было немного, но идти Дзотто уже не мог. Чувствуя, как от жалости и бессильной злости заволакиваются слезами глаза, Марчелло сделал неумелую перевязку и, уложив майора на свою шинель, потащил его к хутору. Он обессилел за последние дни, сделав шагов десять — пятнадцать, садился прямо на снег передохнуть, перед глазами у него плясали красные искры. И весь мир на мгновение показался ему какой-то огромной клеткой или загоном, по которым гоняются друг за другом и друг друга убивают люди — кто кого успеет.

Отупевший, плохо сознавая, что делает и зачем, он все же добрался до крайнего дома, и тут ему немыслимо повезло: низко опустив голову, с обындевелой гривой, возле плетня стояла брошенная лошадь, впряженная в румынскую крытую повозку, очень удобную по зимнему времени. Марчелло постучался в дверь дома, но ему никто не ответил. Тогда он набил в повозку старой, с запахом прели, едва ли не позапрошлогодней соломы, разрыв стожок на базу, уложил на нее майора Дзотто и двинулся по улице, решив не останавливаться, пока не найдет какого-либо госпиталя. Но не проехал он и ста метров, как из казацкой хаты с полубуханкой хлеба в руке выбежал румын, хватаясь за уздечку, стал что-то кричать. Румынский солдат не знал итальянского, Марчелло — румынского, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы Марчелло не показал рукой на повозку — посмотри сам! Увидев раненого офицера, румын сразу стих и, не говоря больше ни слова, пристроился рядом с Марчелло, махнул рукой — поехали!

Так они и двигались потихоньку — временами впадающий в беспамятство майор и два не понимающих друг друга солдата. Ночью натянуло облака, стало темнее, но вместе с тем и холоднее. Укутав майора Дзотто соломой, Марчелло ежился и дрожал в своей мокрой от снега шинели. Но еще хуже было с ногами — они коченели и коченели. Несколько раз он спрыгивал с повозки, шел пешком; и в самом деле, после нестерпимой боли в пальцах ноги как будто отходили, он снова чувствовал их. Но к полуночи силы его иссякли окончательно, он уже просто не мог идти, даже придерживаясь за телегу, и постепенно им стало овладевать полное безразличие ко всему, в том числе и к своим ногам. Румын толкал его в бок, чтобы он не уснул и не свалился под колеса, показывая жестами, что справа проходит большая дорога и им туда нельзя ни в коем случае, — крест из двух сложенных