Том 8. Труженики моря - Виктор Гюго

Библию, декан крепко держал ее в протянутых руках, как держат птицу, когда боятся, что она вот-вот улетит. Видя его позу, присутствующие насторожились. Грас и Дус вытянули шеи.

Он постарался придать своему голосу внушительность.

— Месс Летьери! Да не расстанемся мы с вами, не прочитав страницу из этой священной книги. Жизненные трудности разъяснены в книгах: безбожники находят в них Вергилиевы пророчества, верующие — библейские откровения. Первая попавшаяся книга, раскрытая наугад, дает совет; Библия, раскрытая наугад, предвещает. Особенно сие благотворно для павших духом. Священное писание неизменно приносит утешенье скорбящим. Когда видишь павших духом, вопрошай святую книгу при них и с чистой душою читай то изречение, какое попалось, не выбирая его. То, что не может выбрать человек, выбирает господь бог. Господь знает, что нужно нам. Его незримый перст указует на то нежданное для нас изречение, которое мы читаем. Какова бы ни была страница, из нее непременно исходит свет. Не будем искать иного, остановимся на этом. То слово свыше. Судьба наша таинственно открывается нам в Писании, к которому мы взываем с верою и благоговением. Послушаем и повинуемся слову сему. Месс Летьери! Вы скорбите — вот она книга-утешительница.

Жакмен Эрод нажал застежку, разъединил ногтем две страницы наугад, возложил руку на раскрытую книгу, сосредоточился, затем, с важным видом опустив глаза, начал читать вслух.

Вот что он прочел:

«Однажды Исаак шел по дороге, ведущей к колодцу, именуемому «Колодцем вездесущего и всевидящего».

Ревекка, завидев Исаака, сказала: «Кто сей человек, что грядет ко мне?»

Тогда Исаак ввел ее в свой шатер и взял ее в жены, и любовь его к ней была велика».

Эбенезер и Дерюшетта взглянули друг на друга.

Часть вторая

ЖИЛЬЯТ-ЛУКАВЕЦ

КНИГА ПЕРВАЯ

РИФ

I

Место, куда нелегко добраться и откуда трудно выбраться

Лодка, накануне вечером замеченная со многих точек гернсейского побережья и в разное время, как можно догадаться, была ботиком Жильята. Он выбрал фарватер меж прибрежных скал; путь был опасный, но зато вел напрямик. Он заботился лишь о том, чтобы сократить дорогу. Когда случается кораблекрушение, время не ждет, море нетерпеливо, час промедления влечет непоправимые беды. Он спешил оказать помощь гибнувшей машине.

Покидая Гернсей, Жильят, казалось, старался не привлекать внимания людей. Его исчезновение походило на бегство. Он будто спешил скрыться. Он уклонился от восточного берега, словно не решаясь плыть мимо Сен-Сансона и порта Сен-Пьер, и бесшумно проскользнул, вернее, прокрался, вдоль противоположного, сравнительно безлюдного берега. В бурунах Жильят был вынужден грести, но он управлял веслом по всем законам гидравлики, плавно загребая воду и не спеша отталкиваясь, — таким образом он плыл в ночи почти с предельной скоростью и почти беззвучно. Можно было подумать, что он замышлял какое-то темное дело.

В действительности, взявшись очертя голову за предприятие, по-видимому, несбыточное, рискуя жизнью, ибо все, казалось, было против него, он боялся встретить соперника.

На рассвете око неведомого, быть может, взирающее из беспредельности, могло бы увидеть среди моря, в самом опасном и самом пустынном месте, две точки, расстояние между которыми все уменьшалось, ибо одна из них приближалась к другой. Одна, почти затерянная среди необъятного волнующегося океана, была парусным суденышком; в суденышке сидел человек; то были Жильят и его лодка. Странные очертанья были у другой — неподвижной, огромной, черной, вздымавшейся над бурливыми водами. Между двумя высокими столбами, над водной пучиной, мостом, соединявшим их верхушки, повисла в пустоте какая-то перекладина. Эта перекладина, настолько бесформенная, что невозможно было понять ее назначение, казалось, представляла одно целое с двумя своими опорами. Все вместе напоминало ворота. Но к чему ворота в открытом со всех сторон океане? Сооружение это скорее походило на гигантский дольмен, воздвигнутый среди шири морской по прихоти искусного зодчего, рукою, привыкшей соразмерять свои творения с бездной. Угрюмый силуэт четко вырисовывался на светлеющем небе-.

На востоке разгоралась заря; горизонт побелел, и от этого море казалось еще чернее. А напротив, на другой стороне неба, заходила луна.

Столбы были Дуврскими скалами. Громоздкий обрубок, вдвинутый между ними наподобие верхнего бруса, соединяющего дверные косяки, была Дюранда.

Риф, державший свою добычу, словно выставлял ее напоказ, внушая ужас; часто в неодушевленных предметах чувствуется мрачное и враждебное высокомерие по отношению к человеку. Как будто скалы бросали вызов. Они словно выжидали.

Сколько заносчивой надменности было в этой картине: побежденный корабль и победительница-бездна! Обе скалы, еще лоснившиеся от влаги после вчерашней бури, походили на бойцов, взмокших от пота. Ветер улегся, мирно плескалось море; в иных местах, там, где волны плавно взмахивали султанами пены, таились рифы, достигавшие уровня воды; с открытого моря долетал гул, похожий на пчелиное жужжание. Ничто не нарушало однообразия водной равнины, кроме угрюмых Дувров, двумя черными прямыми колоннами встававших из моря. Они по пояс обросли мохнатыми водорослями. Их крутые склоны словно отсвечивали, как воинские доспехи. Казалось, они готовы были вновь принять бой. Чувствовалось, что их основание вросло в подводные горы. От них веяло каким-то трагическим всемогуществом.

Обычно море нападает исподтишка. Оно любит оставаться в тени. В его бездонном мраке исчезает все. Его тайны редко обнаруживаются. Да, в бедствии есть что-то чудовищное, но в какой степени — никому не ведомо. Море действует и явно и тайно: оно скрытничает, оно не любит разглашать свои поступки. Оно совершит кораблекрушение и прикроет его; поглощая жертву, оно проявляет стыдливость. Волна лицемерна. Она убивает, укрывает награбленное и как ни в чем не бывало улыбается. Она ревет, потом тихо плещет.

Но тут не было ничего подобного. Дувры поднимали мертвую Дюранду над водой с торжествующим видом. Как будто две чудовищные руки протянулись из бездны, показывая бурям труп судна. Так восхвалял бы себя убийца.

Ко всему присоединялся священный ужас предутреннего часа. Рассвет проникнут таинственным величием, в котором сливаются бледнеющие сны и пробуждающаяся мысль. От этого смутного мгновения веет чем-то призрачным. Оба Дувра, с Дюрандой вместо соединительной черты, составляли нечто вроде огромной заглавной буквы Н, возникающей на горизонте с какой-то сумрачной величавостью.

Жильят был в матросском платье — в шерстяной фуфайке, шерстяных чулках и подбитых гвоздями башмаках, в вязаной куртке, штанах из грубой ворсистой ткани, с карманами, и в красной шерстяной шапке, какую в ту пору носили моряки, называя ее «арестантским колпаком».

Он узнал риф и поплыл к нему.

Дюранда не затонула, наоборот, она повисла в воздухе.

Нельзя было и придумать ничего более трудного, чем