Ящик Пандоры - Александр Ольбик

Дария оставили на диване, с которого, через проем дверей, хорошо было видно, чем занимаются в другой комнате Борух с Клео… Ну конечно же, это был кошерный секс. Из окна, что с правой стороны, прямо им в изголовье, светила луна, и потому каждое их движение… Впрочем, все старо как мир, тем более, подглядывать, будучи гостем, непристойно. И Дарий, натянув на себя одеяло, пахнущее дезинфекцией, попытался угнездиться на чужом ложе.

Вскоре хмель и усталость от хаотических движений во время вечеринки сделали свое дело, и он забылся крепким сном. Но его разбудил звонок Пандоры, заявившей, что если он немедленно не явится домой, то очень об этом пожалеет и вообще может ее не найти… «Прекрати свою хабанеру, я не на блядках, а на работе… Чей язык? Мой? Успокойся, заплетается от усталости…» Ну что он еще мог ей сказать, находясь в полуживом состоянии?

А утром… бр-р-р, лучше о нем ни слова… Во рту все гуано мира, сосуды – засоренная дренажная система, сквозь которую сочится квелая струйка жизни, в руках и ногах мандраж и страшная скука в душе… Снедала великая разочарованность миром. А тут еще выкидон израильского Боруха, заявившего Дарию, что он долго не спал (как бы не так, развратник!) и решил не покупать все его картины, а только одну, с речушкой с весенними берегами… Для Дария это сущее предательство: вчера так тепло дружили, так душевно хвалили, а сегодня, значит, откат? Это несерьезно и даже мелочно. Ну да, было дело, сболтнул лишнее насчет жиденка, ну так это же не смертельно, никакого личного счета к национальности… У него у самого не кровь, а многонациональный коктейль, в том числе с примесью еврейской и цыганской плазмы. И тем не менее, когда он попытался взглядом апеллировать к прекрасной Клеопатре, прося у нее поддержки, та лишь провела языком по только что подкрашенным (пунцовым) губам и передернула плечами – мол, разбирайтесь, мазилы, между собой, а мне не до этих глупостей… Она тоже была с похмелья и ничего нового всеми своими прекрасными метахондриями в мире не ощущала. И не требовала. Она была сыта, выебана, и у нее в перспективе был Тель-Авив с его молочными реками и кисельными… И, возможно, с пылким любовником, о котором она не собиралась забывать… Вот подлечится грязями, восстановит функцию яичников, фаллопиевых труб, обновит сероводородом кишечник и флору ВЛГ, а там не страшен никакой любовный порыв…

– Тогда зачем трепался насчет Левитана? Зачем обнадеживал? – спросил он Боруха и начал связывать свои работы ремнем, который когда-то ему подарила на день рождения Элегия.

– Перестань хныкать, – ответил израильтянин, – значит, так было угодно Богу. Успокойся, я по-прежнему считаю твои работы очень профессиональными, но не настолько, чтобы оптом везти их через границу… Надо оформлять справки, чтобы таможня, и ваша и наша, не придиралась, а зачем мне такая головная боль?

Дарий хотел сказать, что у него третий день не чищены зубы и что его Найда с Шоком помрут с голоду, если он не купит его работы. А что скажет Пандора? С ума сойти! Но, не проронив ни слова, он вышел с картинами из номера и направился к лестнице. «Только без унижения, – твердил он себе, – без всякого унижения…» И вот тут-то и произошло… Впрочем, простое дело: спазм сосудов головного мозга на фоне синдрома похмелья, нервотрепки, неопределенности с Пандорой и как следствие – потеря сознания и полет в никуда по ступеням лестницы. Правда, впереди него планировали картины, с грохотом по ступеням, скольжением по перилам, но приземлились они почти одновременно. А потом калейдоскоп лиц сквозь туман… Озабоченно-вопрошающее лицо Боруха, совершенно напуганное – Клеопатры, от которой тонко исходили запахи алкоголя и губной помады с кремами, наконец – чернявое лицо главврача Нафталея, облаченного в белый халат. И одного из его сыновей. И каждый что-то говорил, что-то выражал бровями, губами, жестами рук… Нагнувшийся над Дарием Нафталей пытался измерить ему давление. Потом он водил стетоскопом по его груди и, наконец, поднявшись, кому-то сказал:

– Введите внутривенно полкубика строфантина с клофелином, два кубика релаксатора, к ногам горячую грелку… У художника небольшой гипертонический криз, ничего страшного…

Как он падал по лестнице, Дарий еще помнил, но как попал на кушетку, находящуюся в кабинете старшей сестры, хоть убей… После уколов почувствовал себя в полном порядке и даже пытался шутить с сестричкой. Но та была занята, заполняла шприцы лекарствами и лишь молча не то улыбалась, не то хмурилась… Зашедший в кабинет Борух, который уже был при полном похмелье, что выражалось в походке и в его покрасневших щеках, обрадовал:

– Ладно, старина, в порядке исключения и ввиду форс-мажорных обстоятельств беру все твои работы, – и засунул в карман Дария деньги. – Отдыхай, а мне надо бежать на процедуры…

Дарий хотел было фыркнуть, мол, в одолжениях не нуждается, однако, вспомнив ультиматум Пандоры, сказал:

– Это очень кстати, совершенно другой коленкор… Но, возвращаясь к нашему разговору… Ты сказал, что Джоконда это сфинкс…

– Живописный сфинкс, – поправил Борух. – Но это не я сказал, какой-то искусствовед…

– А что же тогда «Черный квадрат»? Тоже какой-нибудь сфинкс? Или его задница?

– Да забудь ты об этом, поговорили и разбежались…

– Да, но… Пятьсот деятелей искусства и в том числе искусствоведы, художники и другая пишущая шатия «Черный квадрат» поставили на первое место среди шедевров российских художников… Шедевров двадцатого века! Ты только подумай своей умной еврейской головой. Впрочем, и сам Малевич был таким же… Полный идиотизм… Ну дальше ехать некуда… Не Коровин, не Репин и даже не Рерих или Петров-Водкин, а именно Малевич, который только к концу жизни узнал, что есть такая порода людей, как художники… Местечковый маляр… Полный камуфлетизм… И это шедевр? С ума можно сойти и не вернуться…

– Вот на этом и успокой свою душу, – наставительно заговорил Борух. – Помни и утешайся тем, что один местечковый, абсолютно необразованный маляр обеспечил работой полтысячи бездельников, а еще больше зевак, которые толпами ходят в музеи поглядеть на его черный шедевр… Ты, Левитан, даже не можешь представить себе, сколько на этом зарабатывают и сколько спекулируют… Весь мир стоит на этом, и мы с тобой бессильны…

– Потому что такие, как ты, это безобразие поощряете и если, допустим, завтра заявится в твою галерею какой-нибудь новый черный или голубой квадрат, ты первый будешь трубить на весь мир… Какой, дескать, шедевр завернул в твою пропахшую лицемерием выставку…

Однако Боруха от атаки Дария спасла вошедшая Клеопатра. Улыбчивая, абсолютно неотразимая, а главное, безнадежно сексапильная.

– Бор, нам пора на процедуры, – и к Дарию: – Как, пришли в себя? Все будет хорошо, приезжайте в Израиль, у нас много красивых девушек. Борух, оставь ему наши координаты…

– Лишнее, – сказал Дарий, – в ближайшие сто лет я за границу не собираюсь…

– Нет, нет, обязательно приезжай и привози свои работы… – в голосе Боруха чувствовалась искренность, разбавленная похмельным энтузиазмом. – В Израиле много бывших юрмальчан, и они будут рыдать от счастья видеть хотя бы на полотне свою оставленную родину.

Затем в кабинет вошел Нафталей и сказал Дарию, что в центр города направляется его сын Авель и может его подвезти до дома. И напичканный транквилизаторами Дарий уселся в «мерседес» Авеля и всю дорогу до дома о чем-то болтал, ибо ему было кайфово, весь мир представлялся умилительным, на все согласным, ко всем и всему лояльным. Из машины он позвонил Пандоре, но, судя по раздавшимся сигналам, трубка была отключена. Набрав номер магазина, узнал, что Пандора на работу не приходила. Он примолк, и всю дорогу его существо источало гнусное томление духа. И, чтобы его взбодрить, он залез в карман и вытащил оттуда деньги, которые ему заплатил Борух. Это была неплохая подпитка его настроения, и, пересчитав купюры, он вернул их обратно в карман куртки.

Доехав до переезда и попрощавшись с Авелем, он вышел и, не глядя на закрытый шлагбаум, поперся на свою сторону и на середине пути его едва не сбила возникшая ниоткуда электричка. Он давно заметил, что в снегопад и в осеннюю пору, когда землю и шпалы обволакивают снег или палая листва, звук поездов десятикратно притухает, рельсы не звенят, и тогда… Он свернул на дорожку, в свою березовую рощицу, и, дойдя до белоствольной, приник к ней лицом и едва не расплакался, когда не ощутил животворящего трепета бересты. Березы уже спали мертвым сном и ответили холодом, зябкой сыростью. Но то, что он ощутил, войдя во двор, не сравнится ни с каким, даже летаргическим сном. То было откровение, снизошедшее на него из пространства, серо-облачного тумана, капель, повисших на оголенных ветвях лип, на иголочках сосны и на кустах одичалого девясила. Когда Дарий дотронулся до ручки двери, окончательно осознал, что входит в пустую ограбленную гробницу, где господствуют одиночество и смертная тоска. И все же, повернув ключ, он вошел, и – да, его встретило именно то, что он ожидал… И, наверное, он умер бы, если бы у его ног не появился хвостик Шока и если бы из другой комнаты не вышла его встречать Найда. Она мяукала и вопросительно смотрела на свою тарелку, в которой одиноко лежала одна гранула сухого корма. «Сейчас, ребята, только осмотрюсь… Но прежде спрошу у вас: куда вы задевали мою Пандору? Молчишь, Шок, а ведь она тебя любила… Да и тебя, Найдочка, мы любим… Мы вас очень любим», – еще раз повторил художник.