Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

Черт! Об этом тоже нельзя думать. Он резко остановился, обернулся и заставил себя снова посмотреть в глаза отражению в зеркале. И там был он. Бьёрн Хальгрен. Нынешний, а не бывший. И даже не завтрашний бывший. Нужно в это поверить. Необходимо.

Остальные уже вышли из гримерки, и он заторопился следом, прошел по тесному коридору с дощатыми стенами и приглушенным светом и встал за кулисой. По жесту Хассе, стоявшего впереди, они вышли на сцену, Томми — крепко держа за гриф свою красную гитару, Буссе и Никлас — улыбаясь и маша руками, Пео — подняв палочки в победном жесте. Бьёрн чуть помедлил, давая Томми время подключиться, а Буссе и Никласу — надеть на себя гитары, прежде чем сам шагнул на сцену, и вой снаружи — людоедский вой — перерос в рев. Томми, угрюмо покосившись на Бьёрна, взял первый аккорд, пробный, словно бы неуверенный аккорд, потом наклонился к микрофону и сказал:

— А вот и он! Бьёрн Хальгрен!

В следующую секунду грянула музыка, которую тут же заглушил рев публики.

Он — Бьёрн Хальгрен. Он по-прежнему может быть Бьёрном Хальгреном.

Эта мысль появилась, когда он уже начал петь, он тут же прогнал ее и постарался сосредоточиться на тексте. Tonight's the night I've waited for…[33] Но с текстом не заладилось, он словно рассыпался у него в голове, и в какую-то десятую долю секунды Бьёрн испугался, что забыл слова, забыл даже, какую песню ему петь, прежде чем сообразил, что это Happy Birthday Sweet Sixteen…, потому что каждое выступление они начинали именно с Happy Birthday Sweet Sixteen. Такая фенечка. Он снова вспомнил текст и улыбнулся. Публика продолжала реветь. Они не расслышали, что он пропустил несколько слов. Значит, можно расслабиться и воспринимать публику так же, как она воспринимает его.

Народу, конечно, битком. Не только все скамейки заняты — народ стоял даже у ограждения и за ним, некоторые настолько далеко, что крыша уже не защищала их от дождя. Какая-то девушка раскрыла бледно-сиреневый зонтик, и Бьёрну почему-то подумалось, что это как бы приветствие, словно она послала ему весточку — Вот я! Your own sweet sixteen,[34] — и тут вдруг вспомнилась Кэролайн, которая так и не приехала, — и он, моргнув, продолжил петь. Очень некрасивая девушка в первом ряду, сложив ладони, будто в молитве, смотрела на него не отрываясь, отчаянно ловя его взгляд. Безуспешно. Его взгляд лишь скользнул поверх нее к одной из задних скамей, где сидела компания парней в рубашках с высоким воротом и смотрела на него довольно скептически. А плевать. Он дошел до последней строчки текста, все как надо, потом раскинул руки в стороны и крикнул:

— Привет, Несшё!

И тут же испугался. Что, если это не Несшё. Что, если он все перепутал и они сейчас в Ветланде, или в Вэрнаму, или в Кнэккебрухюльте, но отклик публики его успокоил. Они в Несшё. Точно. Иначе не было бы такого ликующего вопля в ответ и девушка с сиреневым зонтиком не подняла бы его в знак приветствия. Томми за его спиной взял новый аккорд, по-прежнему угрюмо и нехотя, надо думать, потому что первыми четырьмя номерами на каждом концерте шли композиции, которые он презирал. А плевать. Скоро они перейдут к собственным хитам, и тогда Томми сможет выдать какое-нибудь из своих гениальных соло.

Но Сюсанна? Куда она ушла?

Об этом он мог позволить себе думать, пока пел Corinna, Corinna. Текст — проще простого, только повторить это имя двадцать девять раз, а если вдруг тридцать или двадцать восемь, тоже ничего страшного. Это не значит, правда, что хоть раз было тридцать или двадцать восемь. Он ведь Бьёрн Хальгрен, а у Бьёрна Хальгрена таких проколов не бывает. Но Сюсанны все нет. Он прошелся взглядом по всей публике — Co-o-rinna, Co-o-rinna, — но не увидел ее. Стоит, наверное, где-нибудь в толпе. Вот и следующий куплет — Oh, little darling, where've you been so long?[35] — и вдруг Бьёрн ощутил — он здесь и сейчас, он на самом деле стоит тут, где стоит, и поет, что поет, что он — Бьёрн Хальгрен, а Бьёрн Хальгрен — никакой не бывший! Нет! И не станет бывшим. Тихая радость разлилась по всем клеткам его тела, и он сжал микрофон обеими руками, и гладил его, и, поднеся к самому рту, упивался звуками своего голоса, упивался той невероятной тишиной, что внезапно наступила вокруг. Еще чуть-чуть. Всего мгновение — двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять раз повторить это имя. А потом: I love you so…[36]

Они любили его. Он ощущал это. И ощущал в себе вибрации этой любви, когда аплодисменты и крик обрушились на него, пожирая и поглощая.

— I'm all yours,[37] — выкрикнул он и раскинул руки.

И тогда это случилось. Посреди третьей композиции.

Сперва он почти ничего не заметил. Думал, это только те девчонки, на которых он посмотрел, не смотрят на него, похоже, даже и не слушают, а сидят, приоткрыв рты и уставившись на что-то у него за спиной. На Томми, возможно. Некоторые девчонки предпочитали Томми, это он знал. Как правило, переростки, на голову выше сверстниц. А может, это просто чокнутые. Потому что чокнутые среди фанаток тоже попадались.

Первый смешок обескуражил его. Он сбился на секунду-другую, изумленно окинул взглядом публику. Почему они ржут? Песня ведь совсем не располагает к смеху. Crying in The Chapel. Кошмарная вещь, но он сам настоял, чтобы ее включили. Ему нравилось слушать, как его голос звучит почти как у Элвиса, если не лучше…

Вот они снова засмеялись. Уже громче. Но теперь он не сбился, а продолжал петь и вдруг подумал про Пекку Лангера, музыкального ведущего, который обозвал эту песню в какой-то своей передаче «Я квакал в часовне». Может, они поэтому засмеялись, и от этой мысли он сам чуть улыбнулся и начал следующий куплет: Every sinner in the chapel…

Теперь парни с высокими воротниками взвыли от смеха, один из них привстал и замахал правой рукой, другой вытирал глаза кулаком, третий лупил себя по коленкам, а потом схватился за живот. А далеко, на дальнем краю толпы, раскачивался сиреневый зонтик. Она тоже смеялась, его sweet sixteen… И даже та некрасивая девчонка, которая только что сидела, сложив ладони, словно молясь ему, теперь хохотала, разинув рот. Но смотрела не на него. Он затаил дыхание и прошелся взглядом по рядам. Да. Точно. Никто больше не смотрит на него. Все смотрели на нечто у него за спиной.

Следующий куплет. Meet you neighbour in the… Теперь его уже не было слышно. Но он все еще не собирался сдаваться, он продолжал петь и только медленно повернулся, встал в профиль — никогда не поворачиваться спиной к публике, долбил в памяти голос Карла-Эрика, ни при каких обстоятельствах, — чтобы увидеть, над чем они смеются.

Роббан.

Это Роббан вышел на сцену. Роббан все это время кривлялся у него за спиной. Теперь он стоял на коленях, изображая всхлипывания, вытащил веревку из кармана пиджака, веревку с петлей, и нацепил на шею. Публика выла от восторга, какая-то девчонка заорала так пронзительно, что ее голос перекрыл общий рев: «Нет! Не надо, я люблю тебя!» Роббан замер, прижав обе руки к сердцу, а потом притворился, что его душат слезы, и полез в другой карман. Достал оттуда игрушечный пистолет. Схватился левой рукой за веревку вокруг шеи, изображая, что вешается, а правой прицелился себе в висок из пистолетика. Как персонаж идиотского комикса. Рядом с ним стоял Томми и улыбался, он играл и улыбался и жадно смотрел то на Роббана, то на Бьёрна. А в боковой кулисе стояла Ева и смеялась, прислонясь к черной стене, хохотала во все горло.

Белая ярость охватила Бьёрна. Такой сверкающей белизны, что он ослеп.

Издевательство. О, об этом он знал достаточно. Над ним начали издеваться в первый же день, как он пришел в школу. Над тем, что он красавчик. Над тем, что Инес заставляет его учить уроки. Над тем, что учительница с ним сюсюкает. Что он любит петь. Нравится девчонкам. Что у него нет мамы и папы, а только Инес и Биргер.

И то, что делал теперь Роббан, было именно издевательством. Он издевался над Бьёрном. Потому что Бьёрн может петь как Элвис. Потому что некрасивые девчонки при виде него молитвенно складывают ладони. Потому что Сюсанна ему не родная сестра, а Ева не его девушка. Потому что он едва знает свою маму, а сегодня отказался ее выслушать, когда она собралась рассказать про его отца.

Бывший. Пять минут назад он им не был, а теперь стал. Он — Бьёрн Хальгрен. Бывший кумир.

Он перестал петь и выронил микрофон и услышал, как затрещало в динамиках, когда тот покатился по сцене. Музыка продолжала звучать, но как-то неуверенно, почти вяло. Мгновение он стоял неподвижно, а потом сделал три шага и ударил ногой. Роббан упал навзничь и лежал, удивленно глядя вверх, а потом поднял руку и поднес к нижней губе. Оттуда текла кровь. Он попытался подняться, но Бьёрн нанес новый удар. И услышал, как захрустело, когда его ботинок снова угодил Роббану в рот.