Вольфсберг-373 - Ариадна Делианич

Это богатство получила инвалидная кустарная мастерская, но мы не могли его держать только для себя. Граммофон гостил в лазарете, в женском блоке, ходил по мужским блокам и, по разрешению Марша, побывал в «С. П.» и у генералов в бункере.

Интересно, как люди буквально впивали в себя звуки музыки русского гения. Старые хриплые пластинки не портили впечатления. В концерте, записанном на четырех старинных пластинках большого формата, у одной из пластинок был отломан край, и иголку приходилось ставить отступя, теряя известную часть мелодии. Но разве это нам мешало?

Я думаю, что на фестивале в Москве, где этот концерт исполнял Ван Клайбэрн, он не оставил такого впечатления, как в Вольфсберге. Простые, полуграмотные солдаты и люди с музыкальным образованием воспринимали его одинаково, глубоко переживая. Звуки проникали в самую глубину сердца и затрагивали там самое сокровенное. Казалось, что они говорят каждому на его языке, и язык Чайковского понимал каждый.

Когда впервые эти звуки полились из открытых окон инвалидной мастерской, из помещения бани вышел заведующий, доктор Амброз. Он был тихий, скромный, всегда вежливый, всегда готовый помочь передать, кому надо, записку, пакетик, невзирая на все возможные последствия.

Доктор Амброз шел, как сомнамбула. Его вели звуки. Он пересек плац и подошел к ограде блока. Обняв деревянный столб, обвитый колючей проволокой, Амброз застыл.

Концерт продолжается почти час. За все время Амброз не шелохнулся. Он прижался лбом к столбу и внимал с закрытыми глазами. Какая скорбная и патетическая фигура! Доктор музыки, один из преподавателей консерватории, сам талантливый музыкант, в выгорелой, рваной шинели и пилотке, которые когда-то носили неизвестные русские военнопленные, в деревянных сабо на босую ногу, с отросшими длинными волосами, косицами падавшими на воротник, но с каким лицом!

Это лицо светилось. На губах то играла улыбка неземного восхищения, на впалых щеках горел румянец, то вдруг, под влиянием звуков, выражение становилось трагическим, страдающим. Из закрытых глаз градом лились слезы.

Такие лица мы видим у скрипачей, у пианистов, глубоко переживающих чародейство мелодии…

Когда умолкли последние аккорды, доктор Амброз очнулся. На его лбу и на щеке выступили крупные капли крови. Он не чувствовал острия колючей проволоки, впивавшиеся в лицо, прижатое к столбу. Но глаза! В них сияли восторг и благодарность.

— Спасибо! — говорил он нам в окно. Спасибо! Это счастье я буду долго… нет, до смерти хранить в своей душе. Чайковский вернул мне все утерянное за дни сидения в Вольфсберге. Он мне вернул мое прошлое и влил силы для будущего. Спасибо вам и Чайковскому!

— Спасибо капитану Раабу… — тихо сказал Тони Каух. — Он нашел путь к сердцам людей.

Да, за многое спасибо капитану Раабу. Спасибо и за старенькую пишущую машинку, которую он нам привез для Ханзи Г., для слепого. Мы учили его печатать на ней. Медленно, ужасно медленно он усваивал и запоминал «вслепую» расположение букв. Взрываясь в приступах бессильного гнева, сколько раз он кричал, что никогда, никогда его не запомнит! И все же, покидая Вольфсберг, он крепко прижимал к груди эту старую машинку. Она дала ему «пьед де терр» в новой жизни и стала его кормилицей. На ней он писал мне первые письма и сегодня работает типистом в большом предприятии.

Люди. Мужчины и женщины, победители и побежденные. Сколько в них можно найти хорошего, в особенности тогда, когда они находятся в беде! Каким отзывчивым становится сердце, какой мягкой душа!

В Вольфсберге было много горя, много гадкого, много вызывающего ненависть, но эти воспоминания не вечны. Они бледнеют очень быстро. Остается в памяти светлое, что не будет забыто.

В Вольфсберге я впервые поняла величайший смысл молитвы Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего…»

ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД

Лед тронулся. Последующие события посыпались, как из мешка. На Пасху лагерь посетила смешанная комиссия, состоявшая из западно-союзных делегатов. Она внимательно осмотрела Вольфсберг и нашла множество упущений. Срочно поднялся стандарт питания. Свою роль, безусловно, сыграла и австрийская политическая комиссия. Нам были даны новые льготы. После посылок «на волю», в которых ушли зимние вещи и маленькие подарки-сувениры, сделанные в лагере, внезапно, одно за другим, пришло разрешение писать на бумаге Международного Красного Креста столько писем, сколько угодно, и новое распоряжение: — заключенные имеют право вызывать ближайших родственников на свидание в лагере.

Это была сенсация!

Заключенным выдавались карточки, которые они заполняли, указывая адрес и имя родственника и дату встречи. Карточки отправлялись адресату, и раз в неделю в Вольфсберг стали приезжать полные автобусы взволнованных людей. Что переживали те, кто полтора и больше года отсидел за колючей проволокой — не берусь описать.

Встречи происходили в английском бараке, разделенном в длину пополам металлической сеткой, во избежание передачи запрещенных предметов, записок и прочего. На скамьях друг против друга сидели арестанты и свободные люди. Они могли через сетку ощутить тепло рук, сетка разделяла их губы, их щеки и орошалась обильными слезами.

Приезжали только взрослые. Детям ниже четырнадцати лет запрещалось видеть заключенных родителей, «во избежание тяжелых сцен и следа на их душах».

За встречами наблюдали специальные киперы, иной раз сам капитан Марш, но чаще всего это поручалось деликатному сержанту Вест.

Власть нашего ФСС упала. Произошло это как-то странно.

В одну из суббот, когда английские солдаты, в данном случае шотландцы и ирландцы, уже достаточно выпили на танцульке в своей кантине, на территории лагеря, мы были разбужены криками, воплями и какой-то свалкой в «английском дворе». Открыв окна, мы услышали беготню, хлопанье дверями, звон разбитых стекол и шум драки.

На следующий день мы узнали, что солдаты подрались с чинами ФСС, и те, будучи и в меньшинстве и относительно физически слабее, получили «на орехи». Вслед за этим, может быть, даже без всякой связи их с дракой, почти все сержанты ФСС были переведены, или вышли в резерв, или уехали в Израиль.

В барак ФСС вселились, вместо них, австрийские полицейские, чины той комиссии, которая нас регистрировала. Из Вены приехал инспектор, который стал вести дела «денацификации».

Апрель и май были полны разных сюрпризов. Совершенно для нас неожиданно пришел первый список выпускаемых «на чистую свободу». Весь лагерь был поражен. Отпустили не инвалидов, не по признакам семейности, не тех, кто, безусловно, сидел по ошибке, а… «мелких» партийцев и партиек. Мелких?

Среди них ушли и те, кто занимал большие должности. Из женского блока отбыли самые крупные личности. Была выпущена фрау Йобст, когда-то представлявшая партийных женщин целого округа. Говорили ли в нас зависть, злоба, огорчение? В большинстве случаев — нет. Мы были рады тому, что лед тронулся, и если выпустили этих дам и господ, то в ближайшем будущем можно было ожидать и нашего выхода на свободу.

У меня были свои проблемы. Куда? Без денег, без бумаг, без самого обычного штатского платья. Иностранцам намекнули, что они должны иметь какой-то «Ауфентхальт» — место жительства, подкрепленное согласием не только тех, кто их примет в дом, но и местных властей. Мне посыпались предложения.

Капитан Бауэр, владевший имением на самой границе Югославии, этот бывший контр-разведчик, работавший в Югославии, был выпущен из лагеря одним из первых, и один из первых прислал мне приглашение жить и работать у него. Приглашение было скреплено печатью и подписью бургомистра его общины. Одноглазый Карл Лехнер выписал подобное же приглашение от своей матери из Штайра, Буби Зеефранц — от родителей из Вены. И женский блок засыпал меня и Машеньку И. приглашениями. Была возможность жить, подобно стрекозам, имея хоть на первое время «и стол и дом» по всей Австрии, в городах, в селах, в заброшенных деревушках.

Самым близким моему сердцу было предложение моей подруги Гретл Мак. Ее отец тоже прислал мне официальный документ. Но об этом было еще очень рано говорить. Лагерь, из которого выпустили человек четыреста, не потерял еще своего «колючего» лица. Кеннеди все еще был вершителем отдельных судеб, и никто из нас не знал, что его впереди ожидает. Все еще «арестовывали» людей по блокам и отправляли в «С. П.». Так, для всех нас неожиданно, забрали и моего майора Г. Г. Попал он в необычную компанию. Одновременно увели туда украинцев-галичан и последних хорватских офицеров. Меня пугала мысль, не грозит ли им всем выдача.

Для меня это был тяжелый удар. Встречи с майором были единственной радостью в лагерной монотонности. Мы виделись ежедневно. Вместо того, чтобы ходить вместе с другими вкруг по плацу, мы встречались в инвалидной мастерской. Г. Г. приходил во время прогулки и час проводил в разговоре со мной и моими сотрудниками. Мне удавалось немного его подкармливать, делиться с ним заработанными папиросами, чинить его носильные вещи. Там, в «С. П.», он был совершенно отрезан…