Тайна аптекаря и его кота - Виталий Каплан

Волосатый разбойник, коего я прозвал мысленно Медведь, встал вдруг напротив меня и широко осклабился.

— Что, щенок дрисливый, весело ли тебе кола ждать? А нечего кусаться! — потряс он перед моим носом ладонью. — Подберу тебе кол потолще, долго издыхать будешь. Но перед тем, коли дозволит Леший, зубки твои поганые вырву.

Да, это было именно то, что нужно.

— Зубки, значит, вырвешь? — сделал я такой голос, каким говорят с детьми-придурками. — Это ты, что ли, вырвешь? Да ты этими граблями своими в своём гузне ковыряешься, да тебя… — И сказал я, братья, то, чего повторять даже и перед вами не стоит. Ибо слишком были грязны мои слова. Ежели их приличной речью изложить, то выходило, что с младенчества торговал он телом своим в весёлом доме, и что все шестеро из ихней семёрки имели его вместо жены, и что ночует он под лавкой, как оно таковым и положено среди лихих людей. В общем, нанёс ему оскорбление страшное, смертное.

Нет, братья, раз вы такое спрашиваете, значит, не разбираетесь. Не мог он сейчас, после услышанного, меня придушить. Потому что по ихним понятиям одной лишь кровью такое смывается, и кровью в поединке. Не мог Медведь себя перед дружками уронить. Не мог сделать вид, что ничего не услышал, и не мог меня, связанного, пришибить — ведь это бы значило, что правдивы мои слова. Он, конечно, попробовал отмахнуться:

— Это что за вошь там верещит? Ты кто, гусёк вонючий? Да твои слова легче воздуха! Да я тебя! — ухватил он меня двумя пальцами за нос. Но я резко дёрнул головой, и пальцы его, не успев как следует угнездиться, соскользнули.

— Я тебе, огрызок уда срамного, не гусёк! — завопил я так, что у самого уши заложило. — Я из вечерних, я под Дыней Костлявым ходил! Меня на дела Гармай Ржавый брал! Ты чего, Дыню не знаешь? Да что ты по жизни вообще знаешь? Да кабы не замели Дыню псы, я бы сейчас в ночных под ним ходил!

И вот это уже прозвучало как следует. Тут уж если бы и захотел Медведь отвертеться, не удалось бы. Пускай вечерние — не ночные, пониже хвост и пожиже масть, а всё ж не гуськи, всё ж свой круг. И коли от своего такое оскорбление услышал, то быть поединку. Иначе и вправду спать тебе под лавкой.

— О как! — повернулся к нам Арихилай. Он же Молодой, он же Леший. — Пёсик-то, оказывается, бывалый! Что ж ты, пацан, в кабалу к лекарю-то подался, из бывалых людей?

— Замели, говорю, Дыню, и с ним почти всех наших, — процедил я, сплюнув на пол. — Драпать мне пришлось из Тмаа-Хогорбайи, а там всякое закрутилось… короче, бродяжил, и стык у меня с местной шпаной вышел, поломали крепко… а этот вон, — сплюнул я в сторону господина Алаглани, — подобрал, выходил. Ну я гляжу — гусёк богатый, надо бы обжиться, а там и про золотишко его разведать да и обнести. Дело-то рисовалось пудовое, да вот не дошустрил я, дёрнул он меня с собой…

— Ну, не повезло тебе, дружок, — сочувственно покивал головой Леший. — Ты мало того что Хмурого уделал, ты Волосатика обидел, а такие дела не прощаются. Быть теперь между вами поединку. Причем по обычаю нашему древнему на такой поединок каждый выходит в чём есть и с чем есть. Он, — кивнул Леший на Медведя, оказавшегося Волосатиком, — с топором своим, а ты, уж не обессудь, с голыми руками. Сумеешь его заломать, — тут все ночные прыснули, — твоё счастье. А нет, значит, не шибко тебя Творец любит. Ну да все равно лучше, чем на кол. Эй! — велел он своим, — расчистите-ка место. Прямо сейчас и начнём.

Ночные сноровисто оттащили к стене стол, скамейки, стулья и кресла. Потом Леший полоснул ножом по моим верёвкам.

— Дай минутку, — попросил я, — руки растереть. Затекли они. А по правилам минутку обождать дозволяется.

— Ну, обожди, — разрешил Арихилай. — минутка делу не помеха. А ты, Волосатик, тоже к бою подготовься. Помолись, что ли… Вдруг он душу твою сейчас вынет?

И заржали они, словно кони молодые.

А я, разминая руки, встретился взглядом с господином Алаглани. И такая в этом взгляде тоска была, с мольбой слитая нераздельно, что холодом меня пробрало. Хотя, может, холод сей от обычных причин — окно разбитое, печь нетопленная…

— Всё, время! — объявил Леший. — Расходитесь по разным углам, и как свистну — начинается ваш бой.

Ну, меня упрашивать не пришлось. Отбежал я к лестнице, и… Нет, братья, не стал я свистка ждать. Я ж не ночной, что мне их понятия? А нужда, как известно, превыше чести.

Словом, взбежал я по лестнице наверх, на бегу штучку свою из чехла под мышкой вынимая. Миг это заняло, не больше — недаром столько упражняться приходилось, недаром гонял меня брат Аланар.

Они и глаза вылупить не успели, как провернул я до щелчка левое колёсико и губами к чёрной трубке припал.

Нет, не Медведю-Волосатику первый шип достался, и даже не Молодому-Лешему. Невзрачного я выбрал целью, поскольку и арбалет у него, и самый он из всех мутный.

Прямо в горло шип вонзился, а пока летел он, успел я провернуть колёсико, и новый шип достался Арихилаю.

Медведь, ясен пень, секиру свою в меня метнул, да только я ждал того — присел, просвистела она над моей головой, в бревно впилась. Ну, я мешкать не стал, снова поворот колеса — и третий шип в глаз Медведю вошёл. И пока он падал, я к чёрной трубке припал и Тощего в шею одарил, и тут же Рябого в ухо.

Ну, что я вам буду рассказывать? Вы же знаете, что когда шип, смазанный ядом желтоглазой змеи, в человека вонзается, жить тому остаётся минуту, не больше. Причём тело сразу же деревенеет, не слушаются человека ни руки, ни ноги, ни прочие мышцы. И помирает он тяжело, ибо застывает в нём кровь. Страшный это яд и очень редкий. А вы помните, как ругались некоторые из вас, когда в первой же записке просил я штучку мою положить в известное место? Отписались, что, дескать, работа у меня тонкая, не штучкой надлежит мне действовать, а мозгами, и что настоящему нюхачу никакие штучки не потребны. А всё же настоял я на своём, и, как видите, пригодилось.

Я вам дольше рассказываю, чем всё это случилось. Ибо долго ли умеючи?

В общем, сунул я штучку свою обратно в чехольчик, осторожно с лестницы спустился, первым делом саблю Тощего ухватил. Походил между телами, проверил — не слышно дыхания. И всё-таки бережёного Творец хранит — кольнул я каждого концом сабли под ухо. Ибо хоть и не слыхал, чтобы от яда желтоглазой змеи люди выживали, но всё что случается, когда-то случается впервые. Это тоже из любимых присказок брата Аланара.

Потом, успокоившись, бросил я саблю, поднял нож Лешего и аккуратно перерезал верёвки, связывающие наших. Первым господина Гирхая освободил, тот сразу к тесаку метнулся. Правильный дядька. Как раз по его руке и оружие. Только некого уже было рубить.

Затем избавил я господина Алаглани от пут, а он уж — госпожу Хаидайи и мальца Илагая.

— Ну вот как-то так… — тихо сказал я. — И хвала Творцу Милостливому, конечно.

Потом, конечно, суета началась. Госпожа Хаидайи, хоть и крепкая женщина, а в плач ударилась, и от её плача пришёл в сознание Илагай — и тоже заревел. А я господину сказал:

— Вы бы, что ли, госпоже и юному господину капель каких успокоительных сварганили? Наверняка ведь что-то в саквояже имеется?

— Гилар! — он посмотрел на меня с той же болью, что несколькими минутами ранее. — Поверь, я ничего не мог… я совсем пустой после вчерашнего был…

Вырвалось из него это слово, и, похоже, он после о том жалел. А я тоже ощущал в себе пустоту. Схлынула горячка боя, схлынул кураж, и увидел я пять мёртвых тел. По моей милости мёртвых. И хотя были то ночные — разбойники и душегубцы, но видал я в жизни людей и куда похуже.

— Господин Гирхай, — подошёл я к пресветлому. — Вы как сами-то? Они, гляжу, голову вам раскроили? Кровищи-то натекло…

— А, ерунда, — отмахнулся тот. — Краем задели, крови много, а рана малая. А ты, я смотрю, парнишка ох какой непростой…

— Давайте о том после, господин мой, — вздохнул я. — Сейчас дела поважнее есть. Этих вон надо бы в лес сволочь, подальше. Не рыть же могилы в мороз. Были они по жизни зверьём, ну так пусть зверью на прокорм пойдут. Пойдёмте, кроме нас с вами некому, господин Алаглани пускай своих в чувство приводит…

Долго мы этим занимались, почитай до полудня. Тем более, таскали далеко. Нечего к дому зверей приваживать, тут им не кормушка. А это значит — чуть ли не по пояс в снегу. Я меж тем не сразу и сообразил полушубок накинуть. Так что когда управились мы и вернулись в дом, трясло меня и в жар кидало. Прям как сестрицы-лихорадицы поцелуй.

Но зато я понял, как ночные в дом попали. Всё оказалось просто. Снега-то ни в эту ночь, ни в прошлую не было, и оттого прекрасно видны были наши с господином следы, когда мы к дальней калиточке топали. Теперь же рядом с нашими следами обнаружились и чужие. Стало быть, нашли они калитку, перемахнули — умеючи несложно, ворота отворять не стали, потому что засов бы гремел и нас всех поднял.

В дом они через второй этаж влезли, бросили верёвку с острым крюком, поднялись, стекло оконное выдавили — как раз в той комнате, откуда я накануне лазил подглядывать. Тихонечко спустились вниз, а там уж разбежались по комнатам и принялись нас вязать. Моя оплошность, в общем — стоило следы за собой замести, тогда бы так тихо проникнуть им не удалось. Да мне и в голову не пришло, что ночные с постоялого двора по нашему следу пойдут. Как они драпанули тогда, чарами ушибленные, так и показалось мне, что с ними всё кончено. Ну не дурак я, а?