Тайна аптекаря и его кота - Виталий Каплан

Метались рыжие пятна факелов, слышились крики, звенела сталь о сталь, пронзительно тянуло холодом из разбитого окна. Я быстро на ноги вскочил, но недалеко успел: навалился кто-то сзади, волосатой рукой рот зажал и по затылку чем-то огрел. Прямо как тогда, в ночь Зелёного Старца. Только сейчас я сознания не потерял — то ли голова за четыре года окрепла, то ли удар был слабее.

Слышалось снаружи конское ржание, метались огни, потом пронзительно закричал детский голос — видать, Илагай, больше некому. Извернулся я, впился зубами в руку, зажимавшую мне рот, лягнул назад пяткой и, видно, попал. Но здоровенный мужик оказался, с медведя размерами и силой. А я без арбалета… потому и победил медведь.

В общем, пока этот волосатый меня держал, другой, невидимый во тьме, скрутил меня верёвками. Грамотно вязал, это я сразу понял. А всё же не Тайный Пригляд — те бы сразу и руки, и ноги в железа взяли. И сколь я ни бился, ни дёргался, а только того и достиг, что отвесили мне затрещину, от которой в голове надолго зазвенело.

Потом поволокли за ноги, но недалеко. Дёрнули, подняли — и стали к чему-то локти привязывать. Потом уж я сообразил — к кольцу для факела. Ноги тоже смотали, причём и в лодыжках, и в коленях. А привязав, оставили. И стоял я у стенки, слыша крики, сопение, ругань, плач Илагая. Шнырял кто-то между нами, но факелы они уже погасили, и кто это был, не разобрать. Одно я понял — напавших не один и не два, но и вряд ли больше десятка, иначе и шум был бы громче, и суеты бы прибавилось.

Да, братья, конечно! Конечно, мысленно молился я Творцу Милостливому, прочёл большое молитвенное колесо, и последование от обстояния вражия, и малый просительный канон. По молитвам, кстати, примерно и время определил, ибо когда всё прочитал, начало светать. Значит, вторглись они где-то часа за полтора до рассвета. Что и говорить, самое правильное для этого дела время.

Ну а как посветлело, смог я осмотреться, и увидел: в зале разгром полный, мебель перевёрнута, одно окно разбито и тянет оттуда морозом. А к стенам, в точности как и я, все наши прикручены — и господин Алаглани, и госпожа, и маленький Илагай, и господин Гирхай. У того ещё и голова разбита, кровяные струйки по лицу ползут, хотя, похоже, запеклась уже кровь.

А у господина Алаглани рот забит какой-то тряпкой, и бичевкой через голову перевязана тряпка, чтобы выплюнуть не мог. На госпоже Хаидайи ночная рубашка до пупа порвана, и груди видны, и живот. Илагай — тот уже не плачет, верно, выплакал все слёзы, и смотрит волчонком, который вмиг бы загрыз кого следует, будь у него взрослые зубы.

А вот и они, кого следует. Знакомые лица — та самая семёрка ночная, с коей мы на постоялом дворе схлестнулись. Вернее, шестёрка уже. Нет, даже пятёрка — вот, с бородавкой, лицом вверх валяется, и голова у него на одном лишь лоскуте кожи держится. Видать, достал его кто-то из наших. По всему видать, господин Гирхай.

Кого тут не было — так это кота. Видать, удрал в укромное место. И то хлеб. Ведь если б они и кота порешили, а мы бы чудом каким после спаслись — очень бы господин убиваться по коту стал.

А что чудо возможно, я не сомневался. Уж в какие переделки брат Аланар попадал, да и я сам, коли разобраться… Ничего, милостив Творец, раньше выручал — и теперь может выручить. Тем более, что я ж не просто так погулять вышел, я важную работу исполняю.

Эти пятеро были при полном оружии. И сабли, и арбалеты, и лёгкие брони даже. Ни слова они не говорили, только скалились. А потом, когда в разбитом окне поднялся над еловым гребешком край солнца, тот, что самый молодой, произнёс:

— Ну, с добрым утречком, господин Алаглани! — подойдя к нашему аптекарю вплотную, выдернул у него тряпку изо рта, бросил под ноги. — Как дела ваши, как здоровьичко? Всё добро творите, людей исцеляете?

— Слушай, ты, болван, — прохрипел тут господин Гирхай. — Вы все не понимаете, во что вляпались. Что бы вы с нами не сотворили, вы уже мертвы. Вас найдут… и не Стража, а совсем другие люди… Единственное, что может вас спасти — это если вы немедленно нас развяжете и уберётесь вон. Тогда я не дам команды вас найти и наказать.

— Дядь, да придурок-то из нас именно что ты, — гоготнул молодой. — Я тебе сейчас язык отрежу, а после пальцы. И нечем — тебе будет командовать. Даже если решу из милости жизнь подарить.

Я взглянул на господина Алаглани. Тот выглядел таким несчастным, что я в первый миг даже усомнился, он ли это? Всегда такой спокойный, уверенный, сильный… ну разве что кроме случаев, когда пьянел. Теперь же казался он куклой, сделанной из бумаги. Ткни пальцем — и проткнёшь.

А ещё подумал я, что разбойник-то по имени его назвал. Значит, не случайной была та заварушка на постоялом дворе. Значит, следили за нами, начиная, должно быть, с города.

Что же делать всё-таки? Стою тут, связанный, и самому ни в жизнь не развязаться, даже если эти на меня смотреть не станут. А они станут. Они помнят, кто их товарища из арбалета положил. А по закону ночному за такое лютая казнь полагается. Ладно ещё если просто голову отрежут.

Одно то хорошо, что ночью не удосужились они обыскать меня. Хотя чем хорошо? Близок локоть, да не укусишь.

— Ну что, господин лекарь? — вопрошал меж тем молодой. — Я вижу, вы не рады нашей встрече? Или не признали?

Эге, а похоже, молодой-то у них главный, и вся семёрка под ним ходит. Нечасто такое у ночных бывает, но всё же случается. У них ведь как — не по старшинству честь, а по сноровке да уму. Другое дело, что и сноровка, и ум обычно с возрастом приходят.

Молодой поднял перевёрнутое кресло, поставил напротив господина Алаглани и уселся, положив ногу на ногу. Остальные четверо сгрудились за его спиной. Один — высокий и тощий, со сломанным носом и мутными глазами, какие бывают от долгого нюхания порошка из корня щебетун-травы. Второй — огромный, волосатый, и впрямь на медведя смахивает. Он, видно, и заломал меня меня под утро. Третий — невысокий, невзрачный какой-то, реденькие брови, русые волосы в перхоти. Взял я его на заметку. Такие мозгляки на деле самыми опасными бывают. Четвертый — самый старший, лицо рябое, щёки морщинистые, видно, с крепким вином дружен. Коренастый, ухватистый. Такие не слишком быстры, но уж коли попадёшься в лапы, то навык ручного боя не поможет. Прежде чем ткнёшь ты его в нужную точку, он тебе кости переломает играючи.

Арбалет был в руках у невзрачного, коренастый держал здоровенный тесак, вроде тех широких мечей, коими воевали в нашей Арадаланге полтысячи лет назад. Только без фигурной рукояти.

Медведь — так я его про себя обозвал — опирался на длинную секиру. В ближнем бою оружие страшное, а вот на расстоянии трёх шагов уже совершенно бесполезное.

Тощий же оказался приверженцем короткой и и кривой норилангской сабли. Вертел её в ладони так и эдак, забавлялся, похоже.

Ну а молодой был почти без оружия, если не считать таковым узкий нож у пояса, в простеньких костяных ножнах.

Я задумался: а все ли ночные тут? Не шарится ли кто на дворе? Нет, решил, это вряд ли. Ночные семёрками работают, обычай у них такой, и если объединяются семёрки, то только идя на крупное дело — большой караван взять, к примеру, или своего дружка из темницы вызволить. Не в крупных городах, понятно, где стражи полно, а в глуши, вроде нашей Тмаа-Гурахайи. Но о таком заранее сговариваются. Здесь же вроде как иной случай — положил я одного из ихней семёрки, и долг крови велит им самим наказать обидчиков, не бегая за помощью к другим. Ибо побежишь — тебе хоть и помогут, но потом за пустое место считать станут.

А не порезали ли они наших лошадей, мелькнула у меня новая тревожная мысль. Хотя, зачем? Лошади — ценный товар, через две недели как раз ярмарка в столице будет, продать можно выгодно.

Такие вот бесполезные мысли толпились у меня в голове, а меж тем господин Алаглани тихо спросил:

— Ты кто?

— Точно, не признали! — ощерился молодой. — Сколько ж лет прошло… Семь, кажется? Или восемь? Нет, всё же семь. А вы прикиньте, господин Алаглани, отнимите у меня семь лет, и росту вершков десять… авось, прояснение в уму и наступит…

Казалось, нельзя побледнеть сильнее, чем уже был господин Алаглани, а побледнел. В точности стал как писчая бумага лучшего сорта. Пиши на нём сейчас любые слова: страх, ужас, отчаянье… всё равно их не хватит, чтобы взгляд его передать.

— Арихилай?! — выдавил он сипло.

— Он самый, — радостно оскалился молодой. — Не ожидали, да? Надеялись, волки меня схрумкали? А вот поди ж ты! Мечтал, мечтал я об этой встрече. И Творца Изначального молил, и… и другого. Вот, свиделись. Только я гляжу, остальным не шибко понятно, кем мы друг другу приходимся? Невежливо при посторонних говорить так, что те ничего не просекают. Тем более, что, как я погляжу, не очень они вам и посторонние? Это, надо полагать, баба ваша, поскольку из одной постели мы вас вытащили. Это, — ткнул он пальцем в Илагая, — щенок то ли ейный, то ли ваш общий. Это, — повернулся он к Гирхаю, — похоже, папаня её. Ох и крут папаня, Бородавке бошку снёс, а Бородавка — это не хухры-мухры, Бородавка под самим Огуречником ходил, когда я ещё сапоги ваши надраивал. А это, — палец его повернулся в мою сторону, — раб твой, верный пёсик. Тоже шустрый щенок, Хмурого мочканул. А такие дела не прощаются. Но про то после, а пока пусть послушают, за что муку примут. Пусть напоследок большое тебе спасибо скажут.