Война в тылу врага - Григорий Линьков

— Что ж, когда душа красива — это хорошо…

Так за разговором и прошел остаток дня.

Тронулись мы в путь, когда алая полоска заката исчезла за горизонтом, а кроны деревьев на фоне темневшего неба потеряли резкость очертаний. Пастухи уже загнали в село с пастбища скот. Они загоняли его раньше обычного, как требовал того приказ немецких комендантов. По этому же приказу население засветло ложилось спать или сидело в темноте в своих закрытых ставнями избенках, не смея выйти на улицу.

В течение дня несколько раз проходили и проезжали мимо нас немцы. Рядом с нами работало около двух десятков женщин, очищавших лес помещицы, но нас до вечера никто не обнаружил. Ах, какой же это был бесконечно долгий день!

Железную дорогу мы пересекали несколькими километрами севернее местечка Радошковичи. На этом участке еще не было ни одного крушения. Маленькая деревенька была расположена у самой линии, за крушение поезда могли нести ответственность мирные граждане. Некоторые товарищи не понимали, что поезда надо стараться переворачивать на глазах у местных жителей, чтобы поднять придавленных оккупацией людей на борьбу с иноземным захватчиком. Мы перешли полотно без единого выстрела и вступили в крупный сосновый лес.

Уже всходило солнце, а мы никак не могли в этом лесу найти себе пристанище, где бы остановиться на дневку. Кругом лежали поваленные, свежей рубки деревья, мягкая почва была изрезана колеями от конских повозок. Но опыт, как проводить дневку в подобных случаях, у нас уже был. Мы залегли в небольшом кустарнике, на отшибе, куда вряд ли кому вздумалось бы заглядывать. Это было около шести часов утра, а через два часа весь лес заполнился лесорубами и гитлеровцами.

Здесь происходила массовая валка и вывозка леса, или, точнее сказать, хищническое истребление лесного хозяйства, — деревья валились подряд. Сотни подвод вывозили лес на станцию и в город Молодечно, расположенный в десяти — двенадцати километрах.

Прошел еще один бесконечно длинный день, проведенный рядом с гитлеровцами. Вечером, когда лес опустел, мы написали и развесили на деревьях несколько объявлений, в которых содержалось предупреждение оккупантам об ответственности за истребление советского лесного богатства. Объявление заканчивалось угрозой обстрела лесозаготовителей.

Ночью мы, отойдя километров двадцать, завернули в деревню за продуктами. И здесь жители нам рассказали, что в полукилометре от них живет помещик, жестоко притесняющий людей. Кто-то из нашего отряда предложил организовать в усадьбе этого помещика ужин. Предложение поддержали и другие. Всем хотелось побывать у пана и посмотреть, что он собой представляет. Я подумал и согласился:

— Хорошо. Пошлите к помещику людей, и пусть они организуют у него ужин, приняв надлежащие меры предосторожности.

Вскоре бойцы доложили, что ужин готов и можно итти.

Мы пошли к пану.

Выкрашенный в белый цвет большой деревянный дом со скульптурными украшениями выделялся из темноты. Перед крыльцом блеснул небольшой пруд с беседками у старых лип. Дом обступало с трех сторон несколько скучившихся построек — коровник, конюшня, жилье дворовых.

Вот мы в столовой. Накрыт стол. На столе — глиняные горшки с молоком, сметаной, сливками, несколько десятков яиц, куски свежего масла, три буханки белого хлеба. Порядок у стола наводит молодая женщина. По одежде ее можно принять за прислугу. Она расставляет тарелки, стаканы, а Саша Шлыков режет хлеб.

В сторонке, у камина из хороших цветных изразцов, на табуретке сидит человек лет тридцати, среднего роста, в бриджах, похожий на военного. Указывая на него, младший политрук Насекин докладывает:

— Товарищ командир, хозяин не хотел нам открывать, и потому пришлось его малость припугнуть.

— И что же, помяли?..

— Никак нет, товарищ командир! Говорит — зубы болят. При нас сам и перевязался.

— Это он разговаривать с вами не желает, — говорит женщина на чистом русском языке.

— А вы кто будете, гражданка?

— Я… я… — Женщина замялась, не ответила.

— Ну, а кто же ужин приготовил? — обращаюсь я к ребятам.

— Пришлось самим взяться, товарищ командир. Хозяин заявил, что нет ни хлеба, ни молока. Так я уж на свою ответственность предложил хлопцам посветить мне в кладовой, — отрапортовал Рыжик.

Садимся за стол. Хозяин косо посматривает на команду, которая с большим аппетитом уничтожает съестное.

— Убрать бы надо эту шкуру, товарищ командир… — говорит Шлыков о пане и, указывая на стоящую в сторонке молодую женщину, добавляет: — Это, оказывается, его жена. В сороковом году она училась в Ленинграде, в институте. А он — польский офицер, фашистский холуй, скрывался до прихода немцев. Теперь вот за Ленинград он ее в кухарку превратил. За скотом заставляет ухаживать, стирать, полы мыть. Мужиков, баб плетью избивает. Вчера всю ночь с фашистскими офицерами здесь пьянствовал…

— По-русски говорит?

— Женщина заявляет, что он хорошо русский язык знает, а он не разговаривает… Убрать ею, что ли?

— Нет, не надо. Пусть с ним польские патриоты сами расправятся. Неподалеку польские партизаны остановились.

Когда мы уходили из дому, меня догнал Насекин и доложил, что женщина умоляет нас взять ее с собой. Иначе она попадет в гестапо. Ей нужно только три минуты, чтобы прихватить с собой кое-что из одежды. Подумав, мы решили удовлетворить ее просьбу. Женщина пошла с нами.

Ее звали Жанной. Она — дочь белостокского учителя. Познакомилась с шляхтичем в период его службы в Белостоке в польской армии и в 1938 году вышла за него замуж. Когда гитлеровцы напали на Польшу, офицер куда-то отступил вместе со своей частью, а Жанна осталась у своих родителей. После прихода Красной Армии отец Жанны продолжал учительствовать, и ему удалось послать свою дочь в Ленинград, в Герценовский институт для того, чтобы она закончила образование.

В сорок первом году Жанна на каникулах гостила у отца, и в это же время ее муж, офицер андерсовской армии, появился в городе вместе с гитлеровцами. Он силой увез «ленинградскую большевичку» в свое именье под Молодечно, куда был назначен оккупантами управителем, и здесь измывался над ней беспредельно.

Жанну мы передали впоследствии в один из местных партизанских отрядов, в котором наряду с русскими было много поляков.

Переход из Витебской области в Пинскую явился для нас прекрасной школой по выработке приемов ориентировки в лесу и на местности.

Останавливаясь в пути, мы рассылали подрывников в разные пункты железнодорожных магистралей для организации крушения вражеских поездов. Место для сбора групп после операций намечалось по карте, иногда за несколько десятков километров впереди, где никто из нас никогда не бывал. Но карта была двадцатилетней давности. Поэтому часто получалось так, что мы выходили не к лесу, который значился на карте, а к деревне, опоясанной полями, или к дорогам, давно уже заброшенным. При таком положении наши группы не могли нас ожидать в строго намеченном месте, и мы, разыскивая их, были вынуждены лишь приблизительно ориентироваться на те или иные точки.

Так случилось со сбором групп подрывников, разосланных в Барановичи, Ганцовичи и Столпцы. Местом встречи был намечен пункт далеко впереди. Итти туда надо было сто с лишним километров. Командиром одной из пятерок был Якушев, перешедший к нам от Заслонова. Якушев мог бы выполнять и более крупную работу, если бы он не страдал одним серьезным недостатком: он плохо ориентировался в лесу и даже в степной пересеченной местности. Наши попытки научить товарища этому несложному искусству успеха не имели.

На этот раз Якушев попал в исключительно трудное положение. Пустив под откос вражеский поезд на первом перегоне к востоку от Барановичей, его группа подверглась жесточайшему преследованию карателей-эсэсовцев. Видно, гитлеровцев взбесило, что наши подрывники начали действовать уже в непосредственной близости от города, где находился крупный гарнизон.

Облава на смельчаков приказом наместника Белоруссии Кубе была поручена коменданту города Барановичи. На всех станциях между Барановичами и Столицами гитлеровцы высадили карателей. Всего было брошено до пяти батальонов. Они не ограничились только наблюдением за дорогой, а заняли все вероятные пути подхода к ней на расстоянии двух-трех километров.

Якушев, не зная об этом, остался со своей четверкой на дневку в непосредственной близости от линии. В следующую ночь его подрывники заметили усиленное патрулирование полотна, но все же подползли к дороге на другом уже перегоне и сунули мину под рельсы.

Под поездом раздался взрыв мины. Была лунная ночь, а от взвившихся ракет стало еще светлей. Подрывники под перекрестным огнем гитлеровцев рассыпались и стали выходить из положения кто как мог. Только через десять дней после установленного нами срока они собрались один по одному в намеченном месте.