Чудо в перьях - Юрий Черняков

— Но… голубчик, Павел Сергеевич… Ничего не понимаю! Мне звонили с… площади, понимаете? Ну той, что не первой молодости. Вам уже забронировали на утро билеты на самолет. Что я могу, что?

Я бросил трубку. Теперь у меня не было большего желания, чем выбраться отсюда.

— Но переночевать мы можем? — спросил я администратора. — У нас самолет только утром.

— Горничные постели уже перестелили, можете вы это понять? — От возмущения она даже приподнялась над стойкой. — И уже ушли домой отдыхать. У вас когда рабочий день кончается…

— Все! — заорал я, чувствуя, как лопается правый висок. — Я все понял. Вы ничего не должны. Оревуар! Если нас спросят, то мы на улице. Под мостом!

— Там вас милиция заберет! — сказала она. — С виду культурный, а орет как помешанный…

Я оглянулся на своих. У бедных хористок были заплаканные глаза. Мужчины смотрели в потолок. Зачем я их привез сюда?

— Павел Сергеевич! — обратилась ко мне Наталья. — Идемте, Бога ради! Вам нельзя так переживать. Да черт с ними совсем!

Мы приехали в аэропорт поздно ночью. Билеты на нас действительно были забронированы, все чин чинарем.

А спать не хотелось. Я чувствовал, как уходит головная боль, уступая место зуду.

— Давайте доиграем! — сказал я своим. — Прямо здесь. Что у нас осталось? Глюк, Равель…

— А что? — подхватили другие. — В самый раз под рев самолетов. Телевизоры уже не работают, пассажиры все равно не спят…

Только расположились, как пришла милиция. Велели разойтись. Из-за нас не будет слышно объявлений по радио. Но пассажиры потребовали. Стали орать и свистеть, все больше молодежь. Старики лишь вяло ворчали. Наконец дал разрешение дежурный: все равно нет горючего и все рейсы переносятся на утро.

Особенно хорошо был встречен «Полонез» Огинского… Люди стояли полукругом, слушая: пассажиры, летчики, стюардессы… И я подумал: «А вдруг? Чем черт не шутит? Вдруг она здесь, среди слушателей?»

— Паша! Боже, ты ли это? — Этот голос прозвучал едва слышно, подавленный аплодисментами, но я живо на него обернулся.

— Люба! Ты?

Конечно, она. Располневшая до неузнаваемости, но все та же улыбка, те же морщинки, как трещины на стекле вокруг отверстия после удара пули. Пришлось остановить выступление. Я подошел к ней, в самую гущу собравшихся, она всплакнула, припала к моему плечу.

И все снова зааплодировали. Я чувствовал, как уходит, вытесняется боль, поддаваясь возвращению моей юности и моей первой женщины, меня, солдатика срочной службы, когда-то пожалевшей и приласкавшей.

— Что бы ты хотела услышать? — спросил я.

— А можно? — спросила она, вытирая глаза.

— Все, что скажешь. И если мы это разучивали, — сказал я.

— А что Пугачева поет, сможете? — спросила она, с надеждой глядя в глаза.

— Нет, нам это не под силу, — сказал я, разведя руками. — Но вот Моцарта не желаете? Или Верди.

Я, несколько часов назад убивший человека, был как никогда великодушен и щедр. Или это от того, что наконец освободился? Сбросил с себя, что давно тащу на себе? Стало быть, я должен был его убить?

Я дирижировал, поглядывая на моих хористов. Что-то не так. Они с тревогой смотрят на меня. Но пока идет неплохо, хотя все кажется: вот-вот сорвусь.

А все потому, что я убил человека. Моя музыка — это мое призвание. Неужели не понимает никто? Вот почему беззаботная, искрящаяся музыка — игра юных страстей и иллюзий на солнечной поляночке, дугою выгнув бровь… не получается, не может получиться, и лучше не пытаться.

Я резко оборвал исполнение на середине. Лучше никого не насиловать. Я убийца, но не насильник.

Повернувшись к растерянной аудитории, я поклонился. Хлопайте же, черт вас возьми, заполните грохотом пустоту тишины!

Потом я некоторое время приходил в себя, пока меня отпаивали водкой.

Я полулежал на скамье, занимая место, где могла бы сидеть многодетная семья. Но это обстоятельство я отметил как-то вскользь, касательно. Никто ведь не посмеет, как в прежние годы, попросить подвинуться. Любопытствующие и приходящие в себя слушатели, трансформировавшиеся теперь в зрителей, наблюдали за мной издали.

Люба несмело подошла ко мне. И встретилась взглядом с Натальей. Это было короткое замыкание информации — без хронологии, без подробностей, без каких-либо анкетных данных. Только результаты. «У вас (у тебя) с ним было?» — «Было». — «А у тебя — было?» — «А у меня — есть. Так что вали отсюда. Твое время прошло».

— Люба! — позвал я, слабея голосом, чтобы это выглядело убедительней. — Подойди. Сядь сюда! Извини, что не смог. Я болен, Люба. И не смотри так на Наташу. Она — хороший человек. Заботится обо мне, пока рядом нет жены. А я вас всех не достоин. Даже твоей памяти не достоин, Люба, хотя ничего плохого, как другим, не успел тебе сделать.

— Вам лучше не беспокоиться! — поджала губы Люба. — Лежите. Я скажу нашему врачу. Одну минуту.

— Да подожди ты, не уходи! — протянул я руку. — Ну что, в самом деле, все на меня обижаются! Да, вот такой я теперь. Совсем не похож на того солдатика…

Она по-прежнему стояла, не зная, куда девать глаза. Ее смущало внимание окружающих. И все порывалась уйти.

— Сядь! — попросил я снова. — Только не стой, а не то я встану.

— Глупости! — вдруг строго сказала она. — Вам нужен врач.

Почему-то ее губы тряслись от обиды. «Боже, когда я успел! Что я такого сделал или сказал? Откуда в людях вдруг просыпается ненависть ко мне? Это же были моя юность и твоя молодеть, дорогая!»

Так надо проститься же с ними, соблюдая приличия… Я взял ее руку. Тяжелые, жирные пальцы, толстое, яркое золото перстней… Штрих, довершающий картину. Значит, так. У нее пробивной, лысоватый энергичный муженек в ношеной дубленке. Дом — полная чаша, он любит детей и зорко следит за ее потенциальными поклонниками… А тут не поймешь кто, маэстро не маэстро, разлегся на диване, зарабатывает тем, что играет на вокзалах, сегодня здесь, завтра там… Продувная бестия, баб меняет в каждом городе, а ей нужна стабильность, она здесь работает, ее все знают, вот почему она столь непринужденно перешла на «вы».

А я уж размечтался, еще до того, как разлегся. И чуть не потянул к себе на колени, а у нее теперь репутация, а у нее нынче реноме.

Мало ли что когда было… Да ничего не было, дорогая, ничего. Вы свободны, мадам. И приведите кого-нибудь, мне так плохо… Если не врача, то милиционера. Я сдамся властям. Ведь я убил человека.

И я отмахнулся, отвернулся, закрыв глаза. Только любящая Наталья, которой хватит терпения пережить всех моих шлюх и подруг, чужих невест и моих жен, дикторов телевидения и студенточек, опаздывающих на занятия, останется у моего изголовья, склонится надо мной, чтобы сказать:

— Тебе плохо, милый?

— Она ушла? — спросил я, не открывая глаз.

— Она еще здесь, — ласково сказала Наталья. — Ждет, когда ты ее пошлешь.

— Так скажи ей, пусть идет! За врачом. За милиционером. Или к мужу. А я пока посплю. День был тяжелый. Подложи что-нибудь помягче.

Я сел, по-прежнему не раскрывая глаз, чтобы не видеть лицо Любы и тем самым не забыть, какой она мне запомнилась. А может, потому что совестно было смотреть ей в глаза. Разве я не убил Сальери через века, когда песочные часы Времени перевернулись и настала новая эпоха, эпоха Возмездия? И я убил Сальери-Цаплина, чтобы он не добил Моцарта-Радимова.

Пощечина обожгла мне лицо. Я качнулся от удара, открыл глаза. Люба уходила, не оглядываясь. Я равнодушно смотрел ей вслед, поглаживая щеку. Кто-то из окружающих вскрикнул, Наталья вскочила, я схватил ее за руку.

— Тс-с… — приложил я палец к губам. — Имеет право. Смотри, какая красивая женщина, особенно сзади. Еще хоть куда.

30

И милиционер действительно подошел ко мне. Сразу после ее ухода. Я уже было протянул ему руки для наручников, что вызвало смех у моего окружения, а он вложил в них телефон с антенной.

— Вам сейчас будут звонить, — каменно сказал он.

И я стал вспоминать, где недавно видел его. То ли в машине, что везла меня на станцию, то ли в такси, что отвезло меня в дачный поселок, то ли он тащил меня, оглушенного рукояткой пистолета.

А может, это все он, один и тот же, даже когда входил в зал одновременно через разные входы?

Он нажал выключатель на аппарате и отошел в сторону.

— Паша, голубчик! — раздался взволнованный голос хозяина. — Где ты пропал, я везде тебя ищу! Говорят, ты прервал гастроли и уже в аэропорту? Говорят, тебе стало плохо после концерта?

— Говорят, — подтвердил я.

— Но как же ты мог уехать не попрощавшись? — вскричал он. — Ты хотя бы слышал о несчастье, что нас постигло?

— А что случилось? — спросил я, откровенно зевнув. Радимов как всегда. В своем репертуаре. Я-то думал, что в нем произошли необратимые перемены…