Чудо в перьях - Юрий Черняков

Юрий Черняков Чудо в перьях

Часть I

1

Моя мать рассказывала, что, когда я родился, к нам приехали два молодых парня, вылезли из машины, что подвезла их от станции, и сразу к нам во двор. Все подумали: может, начальство какое, опять налоги, опять недоимки, а чем отдавать? Председатель колхоза прибежал, а они ноль внимания, и в избу. А там к моей кровати, где я спал. И один, худощавый, лысоватый, по фамилии Радимов, размотал мои пеленки и другому, толстому и в очках, по фамилии Цаплин, показывает: «Ну, что я говорил? Как раз он! Тот самый». А тот вроде как не признает. Но на руки меня взял, чтоб посмотреть, а я заорал да еще обмочил его. «Признал тебя, Рома, признал!» — закричал лысоватый и достал по такому случаю бутылку водки.

Мать и бабка не знали, что и думать. Отец уже больше года, как сидел, мужиков, кроме меня, никого в доме. А Радимов этот Андреем Андреевичем представился и еще колбасы достал и консервов. «Не бойся, — говорит, — Рома! Пока он, Павел Сергеевич, вырастет, много воды утечет».

И еще какие-то странные вещи говорил, мать уже не припомнит. Потом из той машины принесли ящик целый сгущенки и детского питания, — у нас в деревне отродясь такого никто не видел. «Корми, — говорит, — мать, преданного мне человека, гляди, чтоб ничем не болел, он мне здоровый будет нужен. А вот его, — и на очкарика показывает, — даже близко не подпускай, как самого царя Ирода, поняла? Все, что нужно, лекарство какое или из одежды — вот по этому адресу мне напишешь». И с тем уехали.

Мать кому ни рассказывала, никто не верил! Но сгущенка-то вот она! Деревня наша глухая, до железной дороги по грязи да колдобинами, откуда кто знает? Хорошо кузнец Данила, без ноги с войны вернулся, рассказал, что с ней делать. Второй фронт, говорит. Штыком ковырнешь, а оттуда такая сласть течет! Мы потом ее понемногу целый год ели. То с просяной кашей, то с оладьями. У всех от нее запоры, а мне, мать рассказывает, хоть бы что. Вообще не болел ни разу, как Радимов тот наказал. Это потом только догадались кипятком разводить и с черникой подавать.

Когда сгущенка закончилась, о тех приезжих и думать забыли. Но болеть все равно не болел. Врачи, мать говорила, за мной следили и только удивлялись. В кого, мол, такой? Ну, в кого бы ни был, мать распространяться не любила. В отца, конечно, когда тот срок отсидит, тогда увидите… В школе у меня были пятерки только по пению и по физкультуре. Учиться я особо не любил. Только и ходил, чтобы с кем подраться. Вот к этому был у меня живой интерес.

Когда призвали в армию, началось вообще все непонятное. Я в десант просился, а меня в артиллерию. Чтоб не выступал и приемы на призывных не демонстрировал! Да еще такую команду подобрали, что аж в самую Сибирь, в Забайкалье, в тайгу к медведям.

Посадили нас в грузовик и повезли от военкомата на станцию. Только отъехали, а тут рядом был переезд через железную дорогу. И вдруг шлагбаум опустили перед самым носом, хотя поезда еще полчаса не было. Ну а нам что? Сидим, курим, ждем, когда откроют. И вдруг слышим — от военкомата мою фамилию выкликают, сам военком бежит, язык на плечо… «Уроев! — орет. — А ну слазь! Что ж сразу-то не сказал, куда желаешь?» Я слез, он за плечи меня обнял, назад повел, а шлагбаум открылся, и те дальше поехали. В Забайкалье.

«Как же, — говорю, — не сказал! Вам и говорил! А вы меня в артиллерию ни за что!»

И попал я в десант. Под самой столицей. А там еще чуднее дела пошли. Первый год служил — с «губы» не вылазил. Других отпуском премировали, у знамени фотографировали, значками увешивали, а я все равно дисциплину не любил! И как-то так напился в самоволке, что думал: «Ну все, теперь в дисбат загремел!» А за мной туда сам комбат на другой день приехал, отсидеть не дал. «Хочешь, — говорит, — Уроев, в отпуск домой?» — «Кто ж не хочет», — говорю. «Ну так получи, — говорит, — десять суток, не считая дороги!» Я вообще комбата нашего уважал. Малинин его фамилия. Справедливый был. И злой. Но чтоб вот так, ни за что?

Вернулся из отпуска в часть, а там еще удивительней! Сержанта мне присвоили не помню к какому празднику, а в наряд — если только пожелаю! И я желал. Больше на кухню. Мы там ночью картошки себе нажарим, пока повара спят, своих разбудим по тревоге и до подъема гужуемся с тушенкой. И разговоры всякие. Но больше про жену комбата Малинина. Какие у нее сиськи, ноги и все прочее… Как-то на учения его послали, а меня наш старшина к ней домой направил.

Мол, передвинуть там что-то требуется и вообще гвозди вбить. «Иди-иди, — говорит. — Боевое крещение получишь, дело верное».

Пришел. Дамочка, верно, спелая, хоть и староватая. Еленой Борисовной представилась. И все при ней, ребята не сочиняли. «Ты, — говорит, — отдохнул бы сначала. — И из бара бутылку достает. — Я просила, чтобы именно тебя прислали. Давно за тобой наблюдаю». Ну, выпили, ночью, помню, просыпаюсь, дверь нараспашку, а там комбат Малинин с пистолетом. «Убью! — кричит. — Опять за свое?» Она в плач, прощения просит, меня собой заслоняет, а он меня как увидел, сразу остыл. На кухню ее позвал, до утра там обсуждали. Я не дождался, опять уснул, просыпаюсь утром — его в помине нет, а она меня по волосам гладит. «Иди, — говорит, — в расположение. А то он злой сегодня». Ну, вернулся. Все меня расспрашивают, — подробности давай, а он бледный ходит, на меня не смотрит. Я цыкнул на любопытных: пошли, мол, туда-то… Но и это ладно! Прыжки мы сдавали, а у меня парашют не раскрылся. И запасной — тоже. Такого ЧП в полку давно, говорят, не было. Я лечу, хана, думаю, вот она, месть комбата! А он что сделал? Затяжной прыжок с нашего аэростата за мной следом! У самой земли догнал, схватил меня, мой основной с запасным обрезал, потом только свой раскрыл.

И вот так летим с ним в обнимку, глаза в глаза… Ненависть такая, не приведи Бог. И еще тоска смертельная, будто ничего уже не надо. Об этом потом в газетах писали. Ему сразу полковника дали и от нас с Еленой Борисовной перевели, о чем все потом пожалели…

Я дослужить не успел, как узнали, что генерала присвоили за какие-то особые заслуги. А жена, говорили, теперь на солдат ноль внимания, больше лейтенантов через себя пропускала. Врали, наверно. Особенно те, кого вниманием обошла… Потому я все это вспомнил, что пришлось вот так же с Радимовым порхать. Пока летели вниз, выяснилось, что прыгал он первый раз. И потому сразу в меня вцепился, вот так же — глаза в глаза.

— А что, Андрей Андреевич, это вы мне до сих пор покровительствовали? — спросил я потом, когда он очухался.

— Сообразил, — кивает, за сердце держится. — Раньше тугодумом ты не был. Сразу догадывался.

— Потому что врете много, — говорю. — Про какую-то прошлую жизнь. Зачем говорите, что десантником тоже служили? А если б разбились?

— Для того и держу тебя, Паша, чтоб ничего такого со мной до времени не случилось. Вот уж сколько десятков лет.

— Опять сочиняете! — кричу. — Чего идиота из меня делаете?

А он в глаза мне смотрит, усмехается, видя мое смущение и растерянность. И чувствую, вроде я с ним об этом уже говорил! Давно было, но ведь было. И вот-вот вспомню…

— Когда вспоминаешь очень смутно прошлую свою жизнь, это называется дежа вю… Ну, вспомнил что-нибудь?

— Так это меня в десант…

— Ну конечно! Мне телохранитель нужен.

Все сходилось, что бы он ни говорил! В армии, на последнем году, меня вдруг освободили от всех нарядов, политзанятий и хозработ и стали гонять по усиленной программе. Ребята говорили, что забросят в тыл к «духам» или еще куда, не иначе. Крути баранку с утра до ночи. В перерывах гоняли в спортзале — самбо, карате, рукопашная… Все это было непонятно. Да и сейчас вопросов больше, чем ответов. Вот зачем он со мной прыгал?

Забыл сказать: мои мысли он читал, как надписи на заборе.

— Все узнаешь, Паша. Какие твои годы… А насчет прыжка — любопытно мне стало. И ревнив я не в меру. Я ж когда-то любил тебя, Паша… Ну что смотришь? Ну да, любил, ты еще мальчонком был, казачком, трубку мне набивал. Я вены себе резал от любви, страсти и стыда. Думал, перевоплощусь и все забуду. Ан нет, когда рассказал твой комбат, как вы с ним в обнимку летели, чуть не убил его. Но генерала ему дал. Вспомнил вовремя, как ты жену его трахал… Ничего, говорят, бабец, а? Стоила она того? Ведь пристрелить тебя мог. Или дать разбиться. Правда, тогда бы я ему вопрос поставил: почему это у сержанта, классного специалиста Паши Уроева, парашют не до конца раскрылся? Так что не за тобой он сиганул. За погоном золотым… А знаешь, мне понравилось! И как ты вел себя — очень мне по душе было. Зубы стиснул от злости, а отпустить меня не посмел. Так и надо. А я как убедился в твоей личной преданности, потом посмотрел сверху на вверенную моим заботам территорию, аж душа запела. Слышал, да? «Широка страна моя родная!..» Да оставь ты парашюты! Заберут.