Время ненавидеть - Измайлов Андрей

– Вы бочком, бочком! – советовал Звягин, показывая на собственном примере. Пример был неудачным. Звягин оказался необъятным. Анфас у него был много уже, чем профиль. И очень рыхлый. Погрузи его в какой угодно сосуд, и он примет форму сосуда. Не понравился Звягин Гребневу.

– Вы бочком, бочком! – советовал Звягин, сам еле-еле протиснувшись, просунувшись в комнату. – А костылики под мышечку! А на одной ножке! А за полочки держитесь! Они крепкие, они выдержат! Ух, ты! Какой молодец! – он неподдельно радовался успеху пациента.

Или поддельно? Какой-то Звягин… приподнято-веселый. Или он трешку-пятерку-десятку предвкушает от внепланового больного? Он зря предвкушает!

Гребнев пыхтя продрался между полками, прикидывая, как он будет выбираться обратно. Потом…

Все. Коридор преодолен! А в комнате ничего не было. То есть не то чтобы совсем ничего. Ну, стол. Ну, шкафчик, дребезжащий стеклянными полками при каждом грузном передвижении Звягина. Ну, тахта с клеенчатым покрытием. И – зубоврачебное кресло. Рабочий кабинет на дому. Где же он золото плавит и прячет? Во второй комнате? Там и ночует! На сундуке…

Звягин суетливым студнем опустился на тахту и занял ее целиком. Выхватил ручку, как градусник из- под мышки, пододвинул к себе журнал на столике:

– Сейчас мы посмотрим… Сейчас только я вас запишу. А вы садитесь, садитесь пока.

Нет, не понравился он Гребневу. Садиться было некуда. Разве, сразу в кресло? Но Гребнев не за тем пришел!

– Сразу в кресло! Сразу! – подтвердил Звягин. – Так, какое у нас сегодня число? – сказал он журналисту.

Собственно, выбора у Гребнева не оставалось. А нога устала. Он оперся о краешек кресла, нащупав предварительно его за спиной. Не собирается он тут рассиживаться!

– Восемнадцатое, – подсказал Гребнев. – Уже восемнадцатое. Июня, – добавил он не без задней мысли. Ну-ка!

Звягин колыхнул всеми четырьмя подбородками, сокрушенно бормотнул вроде бы про себя:

– Восемнадцатое! Ай-яй-яй! Ух, ты! – Записал. И, не поднимая головы: – Вас ко мне кто прислал? В регистратуре? Правильно! Если с острой болью, то зачем терпеть? Сейчас мы посмотрим. Сейча-ас… Гребнев. Павел Михайлович. Ух, ты! – оторвался от журнала. – Вы не тот Гребнев, который в газете? П. Гребнев? Да? Ух, ты! Да вы садитесь удобней, поглубже!

Гребнев только чуть-чуть подался назад и… Удержаться он не смог, да и не за что было удерживаться – кресло поволокло его и уложило. Вот тебе и «в крайнем случае»! А-ап! Мгновенный испуг сжал изнутри. «Грохнусь!».

Не грохнулся. Но теперь Гребнев уже лежал в зубоврачебном кресле, и над ним нависал Звягин:

– Вы когда-либо видели нечто подобное?! Вы никогда не видели ничего подобного! И не увидите! А здесь?! А вот посмотрите тут! А тут?!

Теперь, лежа, Гребнев мог оглядеть, обтрогать. Кресло было космическое. Ультра, экстра, супер, сверх! Оно приняло Гребнева в себя, усвоилось по всем его изгибам, включая «нестандартную» ногу. Оно матово устраняло бьющий обычно в лицо свет. Оно блестело, сверкало, переливалось. Оно пахло новеньким. Ух, ты! А рядышком, на подносике сверкали, блестели, переливались орудия… м-м… производства. И пахли они новеньким – новеньким инквизиторством на более совершенном уровне. Ух, ты!

Инквизитор Звягин был горд. Он восхищенно удивлялся, удивленно восхищался, приглашая Гребнева разделить чувства – чувства хозяина, обретшего мечту своей жизни. Будто ноль-шестой «жигуль»: а подфарники, подфарники! а дворники, дворники! а коробка передач, коробка передач!

Только зубоврачебное кресло, пусть и самое совершенное, – не ноль-шестой «жигуль». И очень трудно разделить чувства с врачом, если ты пациент. Тем более с зубами. Тем более со здоровыми. Еще чего доброго, в эйфорическом экстазе от необъятных возможностей кресла необъятный Звягин пересчитает Гребневу зубы в самом прямом смысле: а смотрите как бесшумно сверлит! ух, ты! а как незаметно удаляет! ух, ты! а полость выжигает и вообще ничего не заметите! ух, ты!.. Бр-р-р!

– Откройте рот!

Гребнев предпочел бы, чтобы Звягин закрыл рот. Чтобы пауза возникла – тяжелая, мрачная, настороженная. Тогда хоть в какой-то мере это совпало бы с представлениями Гребнева, с тем, что он себе «нарисовал». Потому и не нравился ему Звягин: своей уверенностью, своей неуемной энергией.

Хотя с чего Звягину пугаться? Ну, пришел журналист. Ну упаковал Звягин журналиста в кресло. Да так что не выбраться! И все кошмарные профессиональные железки в распоряжении Звягина. Вот ка-ак включит сейчас бур. Или бор? Бр-р-р! И вообще неизвестно, кто во второй комнате прячется и сколько их. Дверь-то прикрыта…

Так что совсем незачем Звягину держать мрачную паузу. Это не он попался, это Гребнев попался.

– Откройте рот! – ласково повторил Звягин и вдруг пропел: – Но голова-ва-ва тяжелее ног-ног-ног, и он оста-ался под водою!

Потолок поехал вверх и вперед – Гребнев не сразу, но сообразил, что плавно опускается назад, головой к полу, ноги вверх. Звягин на какую-то педаль в своем чудо-кресле нажал.

– Откройте рот!

– У меня, собственно, нет острой боли. Я, собственно, хотел проконсультироваться! – Нет, с такой дикцией Гребнева не взяли бы на радио: он выцедил испуганное признание сквозь намертво сомкнутые челюсти. Ни за что Гребнев не откроет рта этому типу!

Потолок поехал на прежнее место, ноги снова перевесили голову.

– Можно, я вылезу?

– Ух, ты? – восхитился Звягин. – Так вы трусишка!

Гребнев молча принялся выкарабкиваться из кресла.

– Дайте я хоть посмотрю, что у вас! Да не сделаю я вам больно! Совсем не больно будет!

Конечно! Совсем не больно – чик и готово! И, что называется, вы ничего не почувствуете – ничего и никогда больше.

Гребнев выкарабкался. Перебросился на клеенчатую тахту. Так-то лучше! Теперь они в относительно равном положении. И закрытая дверь во вторую комнату перед глазами, а не за спиной. И за спиной у Гребнева нормальная стенка, а не валящаяся в ничто конструкция, ультракресло.

Надо забирать инициативу в свои руки. Резко, одной фразой, неожиданно! А то этот зубовный толстячок излишне развеселился. Вот и посмотрим, кто тут трусишка. Костыли костылями, но у Гребнева хватит умения и давней выучки, если Звягин… Да Гребнев его одними руками, несмотря на звягинскую массу, несмотря на предполагаемых злодеев-соучастников во второй комнате – он и их тоже только так положит!

Время скептических усмешек прошло. Оно прошло, когда Гребнев испугался. А испугавшись, он озлился на себя и на Звягина. Больше – на Звягина. Пора!

– Я, собственно, хотел проконсультироваться, – твердо, чеканяще проговорил еще раз Гребнев, – насчет золотых коронок. Насчет золота!

Звягин не дрогнул. Звягин в который раз восхитился:

– Ух, ты! Дорогой вы мой! Прямо вот так на костылях и за коронкой?! Ух, ты! И ко мне?! Это кто же вас надоумил?! Я же стоматолог, дорогой вы мой! А не протезист. Я коронками не занимаюсь. У нас на то специальные техники, они с золотом работают. Да кто это вас надоумил?!

Гребнев собрал себя на клеенчатой тахте: дважды Звягин спросил – кто надоумил? А теперь склонился к своему подносику. Показно? Следить, следить!

– Ну, ну! Не выдумывайте! – Звягин рылся в позвякивающих инструментах. – Не упрямьтесь. Я вам обещаю, что не сделаю больно! – Звягин повернулся к Гребневу, в руке у него вдруг опасно блеснуло.

Гребнев был готов. Он закрылся весь, отметив несколько «дыр» у стоматолога, куда он, Гребнев, дотянется, попадет, ткнет, пробьет эту тушу. Пусть только Звягин сделает хоть одно движение!

Звягин не стал делать этого одного движения. Он застыл. Он почуял, что нельзя двигаться. Стоял, как играя в «замри». Вот и замер. Вот и возникла пауза – тяжелая, мрачная, настороженная. Как Гребнев и хотел.

Он давяще спокойно сказал:

– Положите на место.

Звягин уронил опасную железку на подносик. Звяк!

– Сядьте!

– Вы кто?! Что вам…

– Сядьте!

– Ух, ты! Да что за цирк?!

– Это не цирк. Кто в той комнате?! – Гребнев не спросил «есть ли», он спросил «кто», давая понять, что все видит и все слышит.

– Никого… – Звягин сделал движение к двери.

Гребнев прянул с тахты, рассек воздух между закрытой дверью и Звягиным, обозначил границу – ребром ладони.

Звягин отшатнулся назад. Снова застыл.

– Я же говорю, это не цирк! – чиркнул голосом Гребнев. Дотянулся до закрытой двери, резко дернул на себя, не теряя из виду Звягина, но и сконцентрировавшись на возможном злодее-сообщнике: как выскочит, как выпрыгнет!

С урчащим мявом из комнатного мрака выстрелил котяра – столь же необъятный и бесформенный, как хозяин, белый до розовости. Бесшумно просеменил в коридор. Скрипнула дверь – и тихо, звеняще тихо.

– Это – Март, – скованными губами сказал застывший Звягин. – Он в туалет захотел. Он сам умеет дверь туда открывать.

– Сядьте! – сказал Гребнев. Конфуз! Ну, не совсем! Все-таки, он верно почуял, что во второй комнате кто-то есть. Ковать! Ковать! Пока горячо! Пока конфуз не охладил от дрожи.