БЕЛЫЙ РАБ - РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ

Трудно даже вообразить, какое впечатление произвела эта книга, с ее ужасающим фронтисписом и явно бунтовщическим эпиграфом!

Большие глаза моего друга, негоцианта-янки, при взгляде на нее расширились до предела. К счастью, некоторые из членов комитета оказались любителями изящной литературы и были в состоянии объяснить присутствующим, что Лоренс Стерн не был аболиционистом.

Легко было заметить, что кое-кто из заседавших в комитете джентльменов (как ни трудно им было устоять против охватившего самые широкие слои населения массового безумия) начинал отдавать себе отчет, в каком невыгодном свете они представали передо мной, которого считали иноземцем. Но выступить открыто они не осмеливались, опасаясь, что их обвинят в равнодушии к опасности, угрожавшей их отечеству, или в попытке защищать аболиционистов.

И право же, становилось не до смеха при мысли о том, что если б кому-нибудь пришлось предстать перед комитетом бдительности, в котором не оказалось бы сколько-нибудь начитанных людей (например, в любой сельской местности), - найденной в его сундуке книжки со сколько-нибудь сомнительным эпиграфом было бы достаточно для того, чтобы его без дальних разговоров казнили как виновного в мятеже и убийствах.

В конце концов, после тщательного разбора всех данных и расследования, "проведенного, - как на следующий день сообщили все ричмондские газеты, - с самой изысканной учтивостью и тончайшим соблюдением всех правовых норм", все доказательства, подтверждавшие мою виновность, были отметены, за исключением одного: мне было поставлено в вину шутливое замечание по поводу книг с картинками, вырвавшееся у меня за столом в гостинице. Это замечание, по мнению судей, свидетельствовало о недостаточном с моей стороны уважении к штату Виргиния, а также к институту рабства. Отрицать этого я не мог и не стал, принимая во внимание, что семь свидетелей (не более и не менее!) подтвердили, что своими ушами слышали, как мною были высказаны столь неподобающие мысли.

Тем не менее комитет, желая, как было сказано в заключение, сохранить, но мере возможности, издавна заслуженную Виргинией славу страны гостеприимной, учитывая, кроме того, что я иностранец, нашел возможным освободить меня от наказания, но зато заставил выслушать длинное-предлинное наставление - нечто среднее между проповедью и выговором, произнесенное гнусавым голосом джентльменом с острым носиком и серыми глазами. В своей длинной речи он торжественно и со слезами умиления старался пояснить, какой великий грех и как опасно позволять себе неуместные шутки над тем, что следует почитать незыблемым и священным. Свою назидательную речь он закончил, довольно прозрачно намекнув, что, в общем, для меня благоразумнее всего будет покинуть Ричмонд так скоро, как только мне это представится возможным.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Я поспешил, не теряя времени, последовать благожелательному совету словоохотливого председателя и при поддержке моего адвоката, который, по всей видимости, искренне заботился о моей судьбе, выбрался из гостиницы. Ускользнув от чрезмерного внимания собравшейся у входа толпы, готовой учинить надо мной свои собственный суд, я поспешно нанял экипаж, который должен был вывезти меня за пределы города. Далее мне предстояло обождать на дороге проезда почтового дилижанса. Мой приятель адвокат пообещал мне проследить за тем, чтобы в Ричмонде в дилижанс были уложены мои чемоданы.

Проехав дилижансом, в котором я оказался единственным пассажиром, дня три, я добрался до небольшого поселка, единственными достопримечательностями которого были здание суда, тюрьма и таверна, где помещалась также и почта.

Этот поселок находился недалеко от дороги, ведущей из Карльтон-Холла в Поплар-Гроув, где я собирался побывать. Когда дилижанс (скорее напоминавший простую крытую повозку) подъехал к таверне, у входа в нее толпилось человек двадцать бездельников, какие обычно встречаются в подобных местах. Неряшливо одетые, в куртках с продранными локтями, да к тому же в большинстве своем полупьяные, они яростно спорили о чем-то. Темой их спора был, как выяснилось, все тот же вопрос, волновавший все умы всюду, куда бы я ни приезжал, а именно: "подлый заговор этих кровожадных аболиционистов".

Один из спорящих размахивал брошюрой, повидимому присланной ему по почте. Я успел разобрать ее заглавие -"Права человека".

Казалось, один вид этой брошюры действовал на него и на его приятелей словно укус бешеной собаки, - все они орали, брызгая слюной, пена собиралась в уголках их губ, и они горели желанном если не вцепиться зубами в первого встречного, то уж, во всяком случае, повесить его.

Человек, размахивавший брошюрой, был, как мне сказали, кандидатом в депутаты конгресса от этой округи. Он явно был убежден, что брошюра о правах человека была прислана ему с единственной целью осрамить его в глазах избирателей и что этот подвох подстроен его конкурентом, у которого был брат в Нью-Йорке.

Большинство собравшихся, однако, придерживалось иного мнения: брошюра была прислана в целях пропаганды, это - начиненная призывами к мятежу и убийствам бомба, готовая в любую минуту взорваться. И хотя кое-кто высказывал желание сохранить страшную брошюру как вещественное доказательство существования заговора аболиционистов, большинство настаивало, чтобы она была из предосторожности немедленно сожжена.

В конце концов, под неумолчные крики, проклятия и громкие пожелания, чтобы десяток-другой аболиционистов подвергся той же участи, зловредная брошюра была торжественно брошена в топку кухонной плиты.

Покончив с казнью брошюры, толпа, под предводительством кандидата в конгресс, бросилась к почтовому дилижансу, намереваясь перерыть мешки с почтой в надежде найти там такие же книжечки, как только что уничтоженная.

Кучеру удалось отстоять неприкосновенность порученных ему мешков только поклявшись, что идущая с Севера почта была уже перерыта и до самого дна проверена в Ричмонде.

Я имел благоразумие еще в пути завоевать расположение этого кучера. Это был умный малый, янки из штата Мэн. Он наговорил столько лестного обо мне владельцу таверны, что мне, при известной осторожности и хитрости, удалось избежать всяких неприятностей.

Мой рассказ о том, как гостеприимно меня принимали в Карльтон-Холле и Поплар-Гроув лет двадцать назад, когда я впервые побывал в этих краях, произвел должное впечатление.

Мое желание получить более подробные сведения о бывших и настоящих владельцах этих плантаций и посмотреть на самые плантации показалось вполне обоснованным и заслуживающим доверия.

О бывших владельцах мне, к сожалению, удалось узнать не много. Мне сообщили, что мистер Карльтон, как и большинство разорившихся плантаторов, переселился на юго-запад, в надежде восстановить там свое состояние.

Семья Монтгомери, как говорили, уехала в Чарльстон. О дальнейшем судьбе интересовавших меня людей ничего не было известно.

Обе плантации принадлежали теперь некоему мистеру Мэзону, большому оригиналу, который, вероятно, будет рад видеть меня у себя.

Эту ночь я провел в таверне. Тщетно старался я уснуть. Укусы москитов, лай собак и особенно скрип ручных мельниц, на которых рабы, принадлежавшие хозяину таверны, всю ночь напролет мололи муку для своего завтрашнего рациона, - все это не давало мне ни минуты покоя. Стоило задремать, как этот, увы, такой знакомый скрип вплетался в мои сновидения, и мне сразу же начинало казаться, что это я сам верчу ручку мельницы.

Я поднялся утром, утомленный и разбитый, и верхом отправился в Карльтон-Холл. Я представился хозяину, сказав, что я старый знакомый бывшего владельца. Меня приняли чрезвычайно любезно и гостеприимно, как это чаще всего бывает на Юге, где у плантаторов так много свободного времени, что они рады каждому приезжему.

Мистер Мэзон был человек прекрасно воспитанный, с отличными манерами и очень неглупый. Я провел у него целую неделю, и он успел рассказать мне, что отец его, человек большой энергии и работоспособности, в течение нескольких лет занимал на разных плантациях скромное место управляющего, а затем, когда разоренные владельцы Карльтон-Холла и Поплар-Гроув уехали, приобрел обе эти плантации.

Будучи сам человеком малограмотным, отец мистера Мэзона горячо желал дать образование своему сыну. Он отправил его учиться в колледж, в один из больших городов на Севере, а затем предоставил ему возможность проехаться по Европе.

В противоположность большинству молодых южан, которых отправляли учиться на Север, молодой Мэзон постарался полностью использовать предоставленные ему возможности. Лет пять назад он вернулся домой. Очень скоро скончался его отец, и юноше пришлось, согласно завещанию покойного, принять на себя управление плантациями и опеку над своими малолетними сестрами - двумя очаровательными девочками, которым принадлежала равная с ним доля наследства, состоявшего из земли и рабов.