Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735) - Игорь Курукин

В конце концов Сурхай показался в Стамбуле более эффективным правителем, чем Дауд, и, сообщал Долгоруков, «ныне пришел в протекцию турецкую… на место даудханово, а Дауд-бека ищут, чтоб ему голову отсечь». В 1728 году Хаджи-Дауд был арестован, переведен в Эрзурум, а оттуда сослан на остров Родос — но спокойствия на границе это не прибавило, тем более что Сурхай располагал внушительными силами и не оставил своих претензий на земли «куралинцев» по реке Самур{680}. «Зурхай через свое богатство и частые подарки дагистанцам, куралинцам и протчих воровских народов к себе привлекал и оттого силен в почтении… Можно его богатство и из сего разсудить, что он в 1725 году зимою войско собрал в 6000 человек, с которым ходил он в Мушкур для раззорения деревни Дедели, только он не взял деревню, в которой находился Хаджи Дауда брат, и оную стеною укрепил. Сие войско Зурхай содержал до 4 месяцев и давал каждому человеку на день по абасе, или по 25 копеек, кроме других подарков, которые знатные люди оного войска получали, куралей и курей, которые Российской империи подлежат. Понеже оные главные воры, стал он своими подданными, как стали числить. Чего не бывало, только оных оставлять по себе отрешить не хочет; оные также за нево, как за главного вора, крепко держутся», — писал И. Гербер{681}. Во владениях Сурхая нашел убежище сальянский наиб Гусейн-бек, уничтоживший в 1724 году на Куре отряд полковника Зембулатова. В декабре 1728 года Сурхай-хан с войском вторгся в российские владения в современном Азербайджане; горцы «побрали в плен» кочевавшие по Муганской степи стада, разорили и «пожгли деревни сальянские». Больной «лихорадкой» А.И. Румянцев срочно выслал из Баку отряд пехоты и драгун под командованием подполковников Пушечникова и Маслова, но к тому времени Сурхай и его люди уже успели уйти с награбленным добром. Дядя Сурхая, Карат-бек, также вступил в российские владения в Дагестане и пленил около трех тысяч человек, «отвращая оных от подданства России, призывая в Сурхаеву службу».

Румянцев отправил в Гянджу и в Стамбул гонцов с протестом, но в ответ получил лишь «фальшивые оговорки», что границы еще «не окончаны», а казикумухский и ширванский ханы находятся «не в совершенном послушании». Командующий опасался, что ответные меры могут вызвать «генеральную войну» с турками (тем более что, по сведениям генерала, в набеге Сурхая участвовал турецкий Ибрагим-паша), но и оставить без последствий явный вызов не мог — это означало бы признать свое бессилие. В итоге Румянцев решился напасть на собственные владения хана и достиг успеха: бригадир Леонтий Соймонов с драгунами отогнали 15 тысяч «сурхаевых баранов»; еще 12 тысяч захватил со своими людьми дербентский наиб и 13 тысяч увели табасаранцы и куралинцы. Последние принесли присягу, за что им был возвращен «полон», взятый в свое время «покойником бригадиром фон Лукеем»{682}.

После удачной «акции» генерал все же попытался договориться с ханом и послал к нему «под претекстом покупки» капрала Суворова, однако посланец угодил под арест и был выпущен только после вмешательства турецкого паши. Румянцев начал длительную переписку с командующим в Гяндже Мустафой-пашой. В ответ на претензии по поводу нападения на турецкого вассала генерал выдвинул встречные обвинения: это хан, вопреки договору, «в куралинской народ вступаетца» — и приглашал турецких уполномоченных лично «освидетельствовать» последствия набега по составленному им «реестру»: «Деревня Арабляр Илюнчюк. Убито мужеска полу 22 человека, в полон взято из женска полу 13, раненых 10; еще ж в полон взято из рабят мужеска и женска полу 55, верблюдов 75, лошадей 52, волов 858, баранов 740…» В ходе рейда оказались разоренными 23 деревни (859 дворов); 280 человек были убиты, 351 взят «в полон», угнанно 10 тысяч лошадей, семь тысяч баранов, 4828 волов, 100 верблюдов и два ишака{683}.

Рассерженный хан пожаловался султану, заявив, «что по ее же (Турции. — И. К.) указом был в Мугане и в Сальянах, за что же российские командиры не токмо моих, но и всего моего казыкумыцкого владения баранов отогнали, а Порта де к возвращению тех баранов нималого старания не имеет»{684}.

Дело о «сурхаевых баранах» вышло на международный уровень и даже обсуждалось в Стамбуле российским резидентом Неплюевым с «секретарем» Магметом-эфенди. Под предлогом пограничных конфликтов турки выдвинули претензии на Астару и Кергеруд и собирались оказать помощь своему вассалу, однако вступать в настоящую войну с Россией Порта не считала необходимым и в конце концов показала «склонность к розводу» границ миром. Для умиротворения партнеров Неплюев написал Румянцеву, «чтоб баранов отдал», но при этом намекал: «Ежели б оные бараны побиты были или люди, то б лехче турки изнесли»{685}.

Кажется, намек был понят. Отправка турецких войск в Закавказье была отложена; хан вместо помощи получил выговор за «самовольную» отлучку из Шемахи и, обидевшись, даже заявил, что уйдет к себе в Казикумух{686}. Бараны между тем паслись в российских владениях под Дербентом и «у Низовой» и, несмотря на приплод, неуклонно уменьшались в количестве — в 1731 году их оставалось всего десять тысяч. Дербентский наиб докладывал, что из доверенных ему восьми тысяч баранов 455 были съедены, а 7324 «от стужи померли»{687}. В июне 1732 года царский рескрипт разъяснил Левашову, что на продолжавшиеся требования Оттоманской Порты «об отдаче баранов, отогнанных в нашу сторону от хана Сурхая», надлежит объявить, «что все те бараны померли», хотя на деле остатки стада были кому-то проданы за 2066 рублей{688}.

В итоге хану пришлось со своими баранами проститься, но и он захваченный «полон» не вернул. В конце концов Румянцев потребовал от Порты заменить Сурхая, на что османы предложили заменить самого Румянцева, но тем не менее посоветовали хану не вмешиваться в дела России{689}. Но и позднее Сурхай с российскими властями держал себя гордо, делал им выговоры и подчеркивал свою независимость: «Над нами Бог, и вашего государя и командиров мы не боимся и не стыдимся, и ты не нашего государя ж», — писал он в 1732 году коменданту крепости Святого Креста М. Барятинскому, жалуясь на действия кубинского наиба{690}. Впрочем, хан так же считал незаконным и вмешательство турок в свои дела, что осложняло его отношения с Портой.

В отличие от городков и деревень прибрежного Гиляна, реально контролировать горные долины и селения ни в Иране, ни в Азербайджане, ни в Дагестане военные власти в принципе не могли. Вдали от побережья они не располагали ни необходимым количеством войск, ни знающими местные условия и языки администраторами, ни опорными пунктами. В Южном Дагестане, правда, имелась крепость Денге (или Тенге) «на речке Белбеле, как показано на карте, от моря верстах в 40». В.В. Долгоруков в 1727 году основал в десяти верстах от Низовой крепость Дедели; «но понеже там много людей померло, то перестали туда посылать других»{691}.

Командующие и коменданты крепостей вступали с большими и малыми владельцами в сложные дипломатические отношения через «гражданскую канцелярию», расположенную в крепости Святого Креста, выдавали им жалованье и стремились урегулировать их конфликты; российские учреждения выдавали паспорта своим и приезжим торговцам{692}. Привычным средством хоть в какой-то мере обеспечить лояльность вольных горцев служило «аманатство», когда дети или другие младшие родственники местных владетелей на длительное время отправлялись в резиденции российских «командиров». Большинство аманатов находилось в крепости Святого Креста: в 1733 году там содержались 26 человек. Однако они жили и в Дербенте, как трое «знатных узденей» уцмия в 1730 году; иных отвозили в Москву и даже в Петербург — уже в 1725 году в столице жили Мусал Шавкалов, сын шамхальского брата Муртазы-Али и племянник уцмия Темир-хан Асанбеков{693}.

Однако аманаты иногда уходили. Так, сумел сбежать один из сыновей астаринского Мусы-хана. Присяга и даже царские милости не удерживали горских предводителей от «измены» (за которой обычно следовало всемилостивейшее прощение); в традициях «вольной» службы и привычно номинального «подданства» эти «бунты» не представлялись ими преступлением, тем более по отношению к иноверцам. Относительно «верные» прямо говорили, что процедура присяги «бывших бунтовщиков не довольно укрепляет, ибо оную преступить без вреды совести со всеми можно»{694}. В 1731 году долго служивший на Кавказе генерал-майор Д.Ф. Еропкин подал Левашову мнение о том, что «нет пользы в аманатчиках»: во-первых, к ним постоянно приезжают родственники и «дядьки» со «съестными припасы», и о происходящем в крепости «в горах бывает ведомо»; во-вторых, содержание здесь аманатов не гарантирует верности их отцов и других старших родичей, а потому лучше отправлять заложников в Астрахань{695}.