Обратный отсчёт - Лев Пучков

— Оденься в кожу. Типа, ты крутой такой бандюган. На шею цепь какую-нибудь нацепи… Хорошо?

— Слушай, у меня конец года, дел — невпроворот…

— Ну пожалуйста! — А голос у неё был совсем трезвый — для вечера дело довольно странное… — Не отказывай мне в такой мелочи! Приезжай, не пожалеешь — покажу чего…

— Ну хорошо, приеду…

Дел и в самом деле было много, Лев Карлович работал в эти дни до полуночи. Однако время выбрал: человек не чужой, давно не навещал, да и трезвая вроде бы… Только к чему этот давно забытый маскарад?

Заехал в бутик, купил кожу. Рядышком приобрёл цепь в палец толщиной. Переоделся, вдохнул непривычный запах новой кожи, почувствовал себя как-то свежо, что-то в душе всколыхнулось… Так, уже нескучно…

Люба встретила обычным мускатным амбре, но была ещё вполне трезвая. Вся из себя такая таинственная и загадочная, глазищами сверкает этак боевито… Встречала в прихожей (Сенковский заметил — на кухне сервирован стол с шампанским в серебряном ведёрке), в зал почему-то не пустила, приложила пальчик к губам: молчи, ничего не говори. Провела в спальню, надела на Льва Карловича бархатную маску a la «мистер Икс», усадила в кресло. Сиди, молчи, маску ни в коем случае не снимай. Я сейчас…

Сидел в кресле, болтал ногой в остроносом кожаном сапожке со скошенным каблучком (деталь «униформы»), привычно расслаблялся, впитывая до мельчайших деталей знакомую обстановку… Широченная кровать — ветеранша, немой свидетель неисчислимых плотских восторгов, ножки два раза чинили… Старинная лампа с зелёным абажуром, маленький генератор уюта и юпитер для множества премьер, состоявшихся в этой спальне исключительно для одного зрителя — безобразного малахитового сатира. Сатир — полуторакилограммовый неполированный уродец, сработанный уральским самоделкиным из Сысерти за десять минут прямо в процессе вдумчивой пьянки, ещё в бытность становления Льва Карловича, был своеобразным тотемом этой спальни, вдохновителем и организатором всех эротических побед. Сатир был маленько того… В общем, даже без повязки и с конкретно обозначенным половым признаком. Дома держать такую штуку было неприлично — жена бы неправильно поняла, выбросить жалко, вот и притащил сюда, тут ему самое место.

В том безымянном русском мастере умер великий талант. Деланный на скорую пьяную руку, малахитовый мерзавец смотрелся живым воплощением всей совокупной земной похоти и сладострастия. Был он, конечно, каменным… Но, если долго смотреть, казалось, что парнокопытный гад весело подмигивает и совершает непристойные движения тазом, а в бельмастых выпученных глазах его светилось: «…А мне всё мало… МАЛО!!!..»

Лев Карлович привычно взял увесистого проказника, приложил к горячей щеке холодное основание статуэтки…

Было грустно и даже тоскливо. В душе как-то слякотно, сыро, промозгло… Время летит, мчится, не желает щадить даже самых лучших, избранных мира сего. Это ведь малахит не стареет — если специально не долбить молотком, проживёт ещё несколько веков и также будет подмигивать чьим-нибудь пра-пра-правнукам… Чьим? Да неважно — чьим-то обязательно будет… А вот для них с Любой, увы, эти озорные подмигивания теперь больше похожи на издёвку… Где-то там, за углом, в сиреневых сумерках, притаилась старость — в любой момент выскочит, как бандит с ножом, и саданёт инфарктом в сердце…

Сейчас ворвётся Люба, потрясая своими теперь уже фундаментальными мясами — ряженая в клетчатую юбчонку. Вот это будет зрелище! Протянет дневник, начнёт просить: папочка, прости, опять «пару» отхватила…

И ничего у них не будет. Сенковскому уже и молодая грациозная любовница успела надоесть, чего уж там говорить о пьяненькой двухцентнеровой Любе…

Тихонько скрипнула дверь. Лев Карлович, тяжело вздохнув, обернулся ко входу…

И обмер.

На пороге стояла девчушка в коротенькой клетчатой юбчонке, белой блузке и гольфах, с галстуком-бабочкой… Волосы забраны в «хвост», личико совсем детское, где положено, вся округленькая, но такая тонкая и хрупкая — как тростиночка. Личико-то миленькое, но бледненькое такое, как будто барышня по какой-то причине недополучила летом солнышка…

Дневник тянет, с жирной красной двойкой, смотрит в пол, плаксивым дрожащим голоском канючит:

— Прости, папочка… Я не хотела… Вроде бы учила, всё ответила, как надо…

Лев Карлович аккуратно поставил сатира на комод (лицом к стене — девочка ведь, неудобно!)…

— Гхм… Погоди-ка…

И вылетел как ошпаренный! Плотно прикрыв за собой дверь, ринулся в зал.

Люба сидела на диване, сосала мускат из вместительного фужера, смотрела громко орущий телевизор. Выглядела довольной и радостной — вовсю сверкала глазищами и любовно похлопывала ладошкой по прозрачному скоросшивателю, лежавшему на журнальном столике.

В скоросшивателе был виден паспорт и какие-то бумаги.

— Совсем сдурела, дура старая?! — яростно зашипел Лев Карлович, схватив Любу за плечи и тряся её, как плодоносящую грушу. — Ты чего устроила, а?!

— Тебе, умник ты мой молодой, что — девица не понравилась?

— Какая, на хрен, девица! Ты откуда, дура ты, дура, эту гонорейную малолетку выкопала?! С какой помойки подобрала?!!!

Люба, всё так же приятно улыбаясь, раскрыла скоросшиватель и предъявила: паспорт, копия зачётки и результаты анализов. Девочке двадцать, студент-медик, круглая отличница, по результатам анализов — железное здоровье.

— Девочка чистая. Хорошая девочка, деревенская, неиспорченная. Но… бедная. Пухнет с голоду, одним словом. На панель — гордость не позволяет. Ты у нас по «сценарию» — «крутой авторитет». Опасный, но добрый и справедливый. Жена тебе изменяет с продажным ментом, у тебя — горе.

— Пффф… — Лев Карлович чуть не поперхнулся от возмущения. — Да как ты…

— Тихо, тихо, родной мой, девочку спугнём! Девочку покормишь, дашь ей сто баксов, она и пожалеет тебя. По-женски… И будешь ты при полном инкогнито. Я её предупредила: бандит — он бандит и есть, хоть добрый, но опасный. Скажешь кому — может ведь и осерчать. Да она и сама никому не скажет. Девочка-то правильная. Ей стыдно о таком говорить. Это ведь не с мальчишками на лавке тискаться, это — за деньги…

— И кто же тебя надоумил, а?!

— Сама догадалась, родной мой. — Люба положила на стол ключи, пошла в прихожую надевать шубку. — Поехала я, не скучайте. Смотри, шалун, не обижай девочку…

И убралась восвояси, одарив на прощание сладковатым мускатным амбре и привычным чмоком в щёку.

Сенковский вернулся в спальню, полный решимости дать девчонке сто баксов и выгнать к чёртовой матери, вместе с паспортом и результатами анализов.

И не выгнал…

Девчушка тут же залопотала чушь про двойку, стала ходить вокруг стола, колыхая клетчатой юбчонкой и сверкая голыми коленками, волнуясь, краснея, пряча глаза… Всё это было так трогательно, тревожно и томительно, что Лев Карлович не выдержал и сдался.

Ух, как он сдался! Простите за пикантную подробность: возбудился так, что его едва инфаркт не хватил.

Ну и набросился на «дочурку», стал наказывать не по-отечески. Наказывал очень сурово, как в своё время Любу, когда это у них случилось в первый раз, на подоконнике в приёмной, шестнадцать лет назад…

После того, первого, раза Сенковский затаился и притих.

Ждал ужасных последствий. Снились ему страшные сны… Совершенно круглый зал, столы подковой составлены, первые люди страны и мира сидят за ними… А он стоит в центре зала.

Первые люди укоризненно качают головами и бестактно тычут пальцем — вот он, прославленный потребитель бедных студенточек, глядите на него! А кто не тычет, те заняты: дружно рвут договоры. В клочья. Какой-то невнятный шепоток раздаётся, как назойливое жужжание множества мух, можно разобрать лишь обрывки отдельных фраз: «… Маньяк… Скандал… Извращенец!.. Да, естественно — жена ушла… Кто ж такое терпеть будет?! Бракоразводный процесс… А вы в газете читали? Нет, по телевизору показывали… В новостях… И иностранцы отказались… Кто с таким теперь дела иметь будет?! Жуткий скандал!!!»

А на заднем плане рабочие в оранжевых спецовках снимают со стены монументальную бронзовую табличку с надписью «РЕПУТАЦИЯ»… А под тем местом, где она висела, устанавливают постамент и откуда-то сбоку уже волокут их с Любой сатира… Только здоровенного такого, размером с памятник Александру Сергеевичу у Русского музея…

Бррр!!!

Просыпался в холодном поту, долго бродил по своей роскошной одинокой спальне (у них с женой сразу после «медового месяца» — разные спальни), пил нарзан, стуча зубами, и нещадно ругал себя…

— Вот дурак-то, господи… Надо же, стервятник старый… Повёлся на бледненькое прыщавое мясцо… Тьфу!..

Для Льва Карловича потеря репутации была не просто потерей многого, а в буквальном смысле — ВСЕГО. Иначе говоря, такая потеря была для него эквивалентна физической смерти.