Гетманские грехи - Юзеф Крашевский

– Но в конце концов, – сказал он, – я не для того сюда приехал, чтобы говорить об обидах. Поговорим об условиях. Вы хорошо понимаете, что я не могу оставить тех, которые шли за мной, не обеспечив их чем-нибудь, что могло бы их удовлетворить. Я не отказываюсь от соглашения, но прошу сказать мне условия.

Русский воевода и князь-канцлер переглянулись между собою, и последний, выждав немного, равнодушно спросил:

– Ну, как же идут ваши постройки в Белостоке? Мы слышали, что вы прилагаете усилия к тому, чтобы сделать из него второй Версаль?

Воевода встал и заговорил о погоде. Гетман, видя, что никто и не думает обсуждать с ним условия, гордым молчанием закончил разговор. Несколько минут оба князя старались поддерживать легкий салонный разговор, очень искусно избегая всего, что могло иметь хотя бы отделенное отношение к политике.

Гетман также, оправившись от первого впечатления, произведенного на него этим пренебрежительным отказом от переговоров, старался казаться веселым и равнодушным.

Этот странный разговор, в котором все участвовавшие в нем старались говорить не о том, что было у них на уме, продолжался довольно долго к большому неудовольствию гетмана.

Видя, что он собирается уходить, канцлер прибавил еще:

– Дорогой граф, прошу тебя верить, что мы примем тебя с распростертыми объятиями, если ты захочешь идти с нами. Можешь не сомневаться в этом.

– Да, но вы не можете требовать от меня, чтобы я, сам сдаваясь на вашу милость, обрекал на немилость тех, которых честь повелевает мне защищать.

– Кого? – с улыбкой спросил воевода.

– Прежде всего Радзивилла! – сказал гетман.

Наступило выразительное молчание, причем взгляд канцлера блуждал вокруг, как будто ему не хотелось слушать.

– А потом киевского воеводу! – закончил Браницкий.

Тут воевода пожал плечами и отошел к окну.

– Дорогой граф, – сказал канцлер, – думай только о себе и о нас, а все остальное предоставь Божьему.

Больше не о чем было говорить: гетман пошел проститься с супругой секретаря, откланялся и уехал.

Канцлер, после его отъезда, как будто повеселел.

– Наша совесть чиста, – сказал он, – а теперь a la grace de Dieu!

Так кончились ничем все усилия Теодора, который уж не решился продолжать старания в этом направлении.

С каждым днем в гетманском лагере увеличивались раздоры и недоразумения. В день открытия сейма Браницкий, опасаясь кровавого столкновения, не поставил стражи около своего замка и позволил придворным людям Чарторыйских занять его. Белинский, коронный маршал, под каким-то пустым предлогом отказался прислать ему свою венгерскую пехоту. Когда началось заседание, и Мокроновский выступил с протестом, шляхта взялась за сабли. Гетман не знал, что делать, и не решался ничего предпринять.

Ему советовали уехать из Варшавы и составить новую конфедерацию.

Так и было решено. Как раз тогда, когда противная партия могла опасаться соединенных сил гетмана и Радзивилла, которые могли вовлечь их во внутренние распри, оба предводителя и несколько тысяч преданного им войска сами выехали из столицы.

Фамилия вздохнула свободно, когда ей донесли, что гетманские и радзивилловские повозки, окруженные конвоем, и кареты, сопровождаемые войском, уже прошли под Волей, направляясь к Козеницам.

Им позволили уйти беспрепятственно, хотя повсюду на дорогах стояли вооруженные войска. В эту минуту решились судьбы двух партий, и для всех было очевидным падение оппозиции. Вечером партия канцлера праздновала победу, а гетманша, сидя в глубине кареты, тихо плакала, закрыв глаза платком. Браницкий уже не обманывал себя никакими надеждами, но до конца не покинул своих приверженцев…

Последний раз Паклевский видел его в этом печальном шествии, напоминавшем погребальную процессию.

И действительно, это были похороны всех надежд гетмана, который, утратив власть, вынужденный отдаться на милость фамилии, вернулся потом прозябать в Белостоке, не чувствуя в себе решимости расстаться с родиной и быть осужденным на изгнание.

Нужно ли досказывать историю пана Теодора и прелестной генеральской дочки, соединенных узами брака в том самом году, когда в стране начиналось новое, полное надежд, царствование.

В этот период распространение легкомысленных нравов в обществе, легко можно было бы предположить, что ветреная молодая дамочка возьмет пример с очень многих своих товарок по оружию и бросится в вихрь светских удовольствий, забыв о своем избраннике. Но на самом деле этого не случилось. Паклевский поселился в Божишках, и Леля не оставила его, а свое стремление к веселью и удовольствиям удовлетворяла тем, что очаровывала всю окрестную шляхту.

Старостина и генеральша, которые перебрались совсем в Варшаву, не раз пробовали тащить Лелю из глубины лесов и ввести в широкий свет. Особенно мать, которая не могла жить без общества и была уверена в том, что дочь ее имела бы блестящий успех при дворе, старалась перетянуть ее к себе, убеждая не закапываться в деревне: но Леля, будучи королевой в Божишках, не стремилась к второстепенной роли в столице. Привязанность Паклевского, который обожал ее и был ей так послушен, как она того желала, совершенно удовлетворяли это сердечко, бившееся живым, но равномерным темпом. Это затворничество в деревне в эпоху общей распущенности спасло от нее прелестную Лелю.

Она очень долго оставалась прекрасной, а когда перестала ею быть, то и тогда пан Теодор считал ее прекраснейшей женщиной в целом мире.

Примечания

*

это выше моих сил