Гетманские грехи - Юзеф Крашевский

– Леля – очень добрая девочка, но ведь это дитя, дитя! У мужчин странный вкус. Вам будет много возни, потому что с ней трудно столковаться. Она готова порхать, как птичка.

Не успела она докончить своих слов, как в комнату вплыла торжественная, очень серьезная и величественная генеральша, а за нею скромно вошла прекрасная Леля, изображая из себя невинную простушку. Встреча была холодная.

Леля, однако, успела шепнуть Теодору:

– Завтра приедет дядя! С ним пойдет легче!

При входе генеральши разговор примолк. Она повеяла на всех холодом. На утро, когда еще все спали, Теодор вышел, одетый, из своей комнатки в сад и пошел прогуливаться, вдыхая в себя нежный аромат молодой зелени и только-только распустившихся цветов.

Тут на всяком шагу можно было напасть на следы утренних прогулок старостины: на скамейках, на столбах, на древесных стволах были начертаны ее рукою надписи из любимых авторов, стихи, прозаические изречения. Паклевский разбирал эти надписи, с трудом восстанавливая их стертый текст, как вдруг увидел мелькнувшую фигурку Лели. На ней была широкополая пастушеская шляпка и белое кисейное платьице.

– Кто позволил вам так рано гулять в парке? – вскричала она. – Боже сохрани, если бы мама узнала, вот-то бы нам попало! Но, к счастью, она еще спит…

Девушка заглянула ему в глаза.

– Почему вы такой печальный? Я этого не люблю… Для печали будет довольно времени – потом…

– Никогда, – становясь смелее возразил Теодор. – Только бы мы были вместе!

– Тише! Тише! Пока не будет формального предложения, мама не даст своего согласия, мы можем говорить о будущем только фигурально.

– Сегодня приедет дядя, – живо добавила она, – но пока его еще нет, ради Бога, ухаживайте за мамой, старайтесь ей услужить. К тете тоже будьте внимательны, ну а со мной – можете не считаться. Ротмистр, как только приедет, возьмет все в свои руки и устроит так, что я пана возьму в неволю. Да, да! Вы должны будете меня слушаться, потому что я привыкла к тому, чтобы меня все слушались. Потом уж из благодарности буду немного слушаться вас, но… Очень немножко!

Так шуткою начался очень серьезный разговор обо всем, что касалось будущего. Леля желала знать, как выглядят Божишки, и что можно из них сделать; спрашивала его о матери, строила тысячи прекрасных планов. Стук открываемого окна или приподнимаемой жалюзи в доме, знаменовавший пробуждение генеральши, заставил Лелю скрыться в комнаты, а Теодор пробрался в свой флигель.

День прошел в разговорах о Варшаве, канцлере и видах будущего избрания короля. Не было сомнения в том, что красивый стольник литовский был кумиром всех дам. Их мечты окружали будущий трон радужным сиянием.

Генеральша, которая имела счастье видеть его, разговаривать с ним и даже получить одну из улыбок стольника, отзывалась о нем с энтузиазмом – так она сама выражалась.

Ротмистр явился как раз к тому времени, когда собирались садиться за стол, и весть о его приезде вызвала краску на лицах матери и тетки. Теодор поспешил к нему навстречу.

Старик с беспокойством спросил его:

– Ну что, как дела?

– Ничего, – отвечал Теодор, – только генеральша в дурном настроении. – Это естественно, – сказал Шустак, – я еще не видел матери, которая, выдавая дочь замуж, не позавидовала бы тому радостному волнению молодости, которое никогда уж не повторяется. Даже матери могут ревновать! Вычистившись от пыли, ротмистр тотчас же пошел к столу, зная, что старостина не любит ждать с едою и рисковать порчею обеда. За исключением Лели, которая бросила дяде благодарный взгляд, остальное общество встретило ротмистра холодно и принужденно. Обе дамы хорошо знали, что означает его приезд.

Ротмистр, который не смотря на свою кажущуюся флегматичность, не любил откладывать дела в долгий ящик, едва дождавшись окончания обеда, передал сестрам покорную просьбу Паклевского – принять его в качестве зятя.

Мать, хотя и не выражала прямо своего неодобрения, начала расспрашивать подробно, ставила условия и в конце концов, дав свое благословение и согласие, настояла на том, чтобы свадьба в виду молодости Лели была отложена на год.

Несмотря на усиленные уговоры ротмистра, заступничество старостины и огорчение Лели – генеральша осталась непреклонной. Она желала иметь доказательство постоянства чувств любящих, кроме того надо было заготовить приданое, а в конце концов – просто ей так хотелось, и она не желала уступать.

В тот же день в тесном кружке состоялось обручение: на этой формальности настаивал ротмистр.

Через месяц после этого решительного в жизни Паклевского события, как раз в то время, когда он собирался постепенно приготовить больную мать к близкой перемене в своей жизни и, упав к ее ногам, испросить благословения – егермейстерша, здоровье которой все ухудшалось, расхворалась так сильно, что Теодор ночью поскакал в Белосток узнать на всякий случай, не здесь ли доктор Клемент.

Случилось так, что в Белостоке временно находился гетман, который сбежал из столицы, а при нем был и Клемент.

Паклевский тогда же ночью поднял его из постели и привез в Борок, но никакие лекарства не могли уже спасти больную.

На рассвете егермейстерша умерла, благословив сына, и в первый раз после многих лет обретя душевный мир и покорность судьбе. Отец Елисей, вызванный к умирающей, спокойно и торжественно читал над ней молитвы.

– Не плачь, – сказал он, обняв Теодора, – Бог сжалился над нею и послал ей избавление от многих и долгих страданий. Да будет благословенно имя Господне.

Для Паклевского смерть матери была тяжелым ударом, но добрые друзья помогли ему перенести горе: приехал ротмистр, а доктор Клемент все время не отлучался от него.

Обряд похорон – по желанию покойной – должен был совершиться так же скромно, как был похоронен ее муж. И могилу выбрали рядом с ним.

Желание матери было так твердо выражено, что сын не решился отступить от него, но каким-то странным образом, несмотря на то, что сам он не заботился об этом, приготовления к похоронам сложились очень торжественно. Духовенство само предложило свои услуги и привезло с собою все принадлежности обряда, а отказаться было невозможно, потому что никто ничего не хотел брать за это, и все ссылались на глубокое почтение, которое внушала к себе личность умершей.

Кроме светского духовенства из Тыкоцина приехали кармелиты и миссионеры.

Утром в тот день, когда должно было состояться погребение, гроб с телом покойной, окруженный цветами, стоял на катафалке в зале, а ксендзы по очереди совершали около него отпевания; как вдруг Паклевский, на минутку вышедший в соседнюю комнату, чтобы немного отдохнуть, услышал какой-то шум, конский топот и странное смятение во дворе усадьбы. Был ранний утренний час, и – по странному контрасту с печальным обрядом –стояла прелестная весенняя погода; соловьи едва не заглушали своим пением печальных мелодий погребального обряда.

Теодор, выйдя на крыльцо, заметил у ворот усадьбы чей-то экипаж, который показался ему похожим на экипаж доктора Клемента.

Каково же было его удивление, когда приблизившись к дверям залы он увидел гетмана, коленопреклоненного перед катафалком и плакавшего, закрыв руками лицо.

Старик долго оставался в таком положении, то отстраняя руки от лица и вглядываясь в исхудавшее, бледное лицо умершей, то снова закрывая лицо и погружаясь в свои мысли и нескрываемое горе.

Лицо умершей – с печатью успокоения, которое смерть кладет почти на всех умирающих, – казалось, посылалось из гроба прощение старику, который пришел сюда с изломанной душой, словно совершая покаянное паломничество… Глаза всех были обращены на него, но гетмана не смущало это внимание; испытываемое им чувство заставляло его забыть о всех светских приличиях. Он так долго пробыл у подножия катафалка, что, казалось, не имел сил оторваться от него. Теодор, наблюдавший за ним издали и в первую минуту, когда он увидел этого ненавистного матери человека, возмутившийся до глубины души и почти оскорбленный таким знаком внимания к ней, постепенно поддался впечатлению, которое произвел на него этот седой, важный старый человек, согнувшийся под тяжестью настоящего тихого страдания.

Он почувствовал в сердце своем, что теперь и она могла бы простить и забыть, а потому и он должен забыть все вины. Теперь он ясно понимал, как должен поступать в будущем: не принимать никаких благодеяний, но и отказаться от ненависти. Ему было жаль старика, могущество и величие которого рассеялось в его глазах, а будущее – оставляло только печальную память о совершенных ошибках.

Во все продолжение этой немой молитвы Паклевский стоял, не двигаясь, за дверями, наблюдая за гетманом. Доктор Клемент, приехавший вместе с гетманом, шепнул ему что-то на ухо и почти насильно оторвал его от этого печального зрелища. Теодор отступил в сторону, чтобы не встретиться с ним. Этот случай произвел на него глубокое впечатление; он вернулся к ротмистру, взволнованный, растроганный и почти благодарный.