Разбег - Валентин Рыбин

Часы в соседней комнате пробили двенадцать. Кажется, до этого звонил телефон. Или им почудилось? Они лежали, укрывшись простыней и прильнув друг к другу.

— Как тебя ранило, Ваня?

— Мы брали языка, — отозвался он, уткнувшись в копну ее душистых волос. — Подползли к траншее, сняли часового, потом добрались до офицера. Рот зажали сразу, чтобы не кричал, а руки… В общем, успел он садануть меня ножом… Мышцу повредил…

— Ты опять поедешь на фронт?

— Да, конечно, — сказал он уверенно и, как ей показалось, даже радостно, — Морозов — командир мой, здесь, в Москве — ждет не дождется.

Иргизов начал расспрашивать о сыне — до этого он думал о Сережке, и вопрос жены о фронте отвлек его. Нина признательно улыбнулась мужу — ей всегда хотелось, чтобы Иргизов помнил о ней, но еще больше о Сереже.

Встав с кровати, Нина взяла с комода ридикюль, вынула из него вчетверо сложенный тетрадный листок.

— Это тебе от сына, — сказала с некоторой гордостью и села у изголовья. Увидев, как Иргизов изменился в лице, как засияли у него по-отцовски нежно глаза, добавила: — Сережа у нас — стихи сочиняет.

Иргизов прочитал первые строчки, написанные детским неуверенным почерком с улыбкой, но затем обеспокоился. «Я тоже хотел поехать к тебе в Москву, — писал Сережа, — но мама сказала, что в Москве она будет только два или три дня, а потом поедет на фронт давать концерты…» Иргизов, читая дальше, решил, что Нива просто обманула Сережу насчет фронта — солгала ему, чтобы не приставал. Дойдя до его стихов и прочитав первую строфу, он удивленно посмотрел на жену:

— А ведь он сочинил после того, как получил мое письмо. Я как раз писал о зиме… И вообще, откуда у него поэтический дар…

— О боже! Будешь теперь выяснять — откуда? Твое наследство… И мое, — прибавила тише. — Все-таки я — актриса. Давай, прочитаю вслух.

Нина взяла Сережино письмо и старательно прочла:

Мне мой отец прислал письмо -

Прислал издалека.

Он пишет: «Мы сейчас в бою,

И победив врага.

Мы поутру всегда встаем -

Команда нам слышна.

И в наступление идем -

Зима нам не страшна.

С земли фашистов мы сметем -

«Наш лозунг боевой:

Вперед, за Родину — вперед,

За вольный край родной!»

— Здорово! — восхитился Иргизов. — А ну-ка, дай…

— Не плохо, правда ведь — для пятиклассника! — воскликнула она.

— И откуда это у него?! — вновь с удивлением выговорил Иргизов. — В роду у нас сроду не было поэтов. Наверное, по твоей линии. Впрочем, театр — та же самая поэзия. Фантазии у Сережки — хоть отбавляй. Хорошие стихи. Но только ты зря его обманула. Не надо было его обманывать, что едешь на фронт.

— Ванечка, родной мой! — Нина как-то беспокойно засмеялась и склонилась над ним, закрыв лицо волной волос. — Но я же, действительно, еду на фронт, с концертной бригадой. Это был единственный шанс встретиться с тобой. Когда я узнала, что бригада задержится на три дня в Москве — я покой потеряла. Сначала я даже мысли не допускала о поездке. Васильев мне сказал: «Неплохо бы вам, Нина Михайловна, тоже побывать на передовой, у бойцов». Я ему ответила: «Поехала бы, но с кем я оставлю сына?!» А когда узнала, что ехать через Москву и даже можно немного погостить в столице, я опять — к режиссеру. «Павел Петрович, я оставлю сына у родственников — пошлите меня с бригадой! У меня единственная возможность встретиться с мужем: он в Москве, в госпитале!»

— Слушай, — сказал он спокойно и твердо, — а ты не могла бы отставить свою поездку? По-моему, ты не представляешь всей опасности.

— Представляю, Ваня, все я представляю, — быстро заговорила она. — Но не я первая из актрис еду туда. Многие выезжают… И я давно бы выехала, если б не Сережа. Прошлой осенью наши выезжали на Северо-Кавказский фронт — я осталась: Зину не могла уговорить, чтобы на время взяла к себе Сережу. А на этот раз убедила ее: «Глупенькая, — говорю ей, — ведь не только на фронт, но и к Ване, к брату твоему еду… Ты — женщина! Неужели не можешь понять?» Согласилась, наконец-то… Ну и дремучая же она. Как замуж вышла — сразу изменилась. Меня все время подозревает во всех грехах. С месяц назад выступали мы в госпитале, где она работает. Между прочим, жена Ратха, Тамара Яновна тоже с ней — только врачом. Ну, вот… Представил мне слово конферансье, вышла я на сцену. Небольшая такая клубная сцена. Раненых человек двести — много в общем-то. А я как раз от тебя письмо получила, отсюда, из госпиталя. Помнишь, ты мне в письме написал, что вспоминаешь все время день, когда я в театре читала Блока? Мне так радостно было от письма, и от того, что ты помнишь даже то, о чем я давно запамятовала. Я прочла перед ранеными строки твоего письма и стихи «На поле Куликовом» Блока… Приняли меня с восторгом. И аплодировали ужасно. Но я думаю — не столько стихам, сколько моему откровению, что люблю тебя, жду и помню каждую минуту… И вот представь себе… Выхожу из госпиталя. Раненые меня проводили до тротуара. Я попрощалась с ними — и тут Зина. Подходит, подает руку и — сразу: «Что это ты перед ними бисером рассыпаешься? Зачем ты Ванино письмо зачитала? Думаешь, не знаю — как ты любишь его! Да если бы ты любила его, то по госпиталям бы не ездила, не строила бы глазки всем подряд! Сережку совсем забыла… Учиться плохо стал… В карты на мусорке с пацанами играет… Хлебную карточку проиграл, а теперь чем его кормить?» Права, конечно: за Сережей, с моей работой, мне уследить трудно… Но ведь я — актриса, и должна бывать на концертах. Да и как же иначе… Она тебе, наверное, жаловалась на меня?

Иргизов поцеловал ее в щеку, потрепал волосы.

— Пустяки это все. Если б даже Зинка написала мне о тебе плохо — я все равно бы ей не поверил. Ее недостаток — категоричность и скоропалительность. Это у нее — деревенское. Знаешь, как у нас в Покровке? Все равно, что в туркменской патриархальной семье: да убоится жена мужа своего…

Он задумался, и она, высвободившись из его рук, ушла на кухню. Заварив кофе, поставила на стол белый, расписанный синими васильками кофейник, налила в такие же цветастые чашки. Сказала печально:

— Как жаль, что наша сегодняшняя явь — короткая прекрасная сказка. Через два дня мы уже будем в разных концах. Будем вспоминать эту уютную квартирку, стол с бело-синими чашками. Жить бы всегда вот так. Всегда… каждый день. Представляешь? Окружал бы нас мирный, домашний покой, хорошая обстановка. Сережу бы еще сюда… Знал бы ты, как он трудно прощался со мной в этот раз. Обычно — проще. Уехала — приехала. Только спросит: «Чего мне привезла?» — и все. А в этот раз схватил за руки и не отпускает. Наши все уже сели в вагоны, а он плачет: «Мамочка, не уезжай или возьми меня тоже с собой!..» — Нина с трудом выговорила последние слова. Иргизов тяжело задышал:

— Не надо, Нина! Зачем ты травишь душу себе и мне? Не надо! Я понимаю как ему хотелось увидеться со мной. Вернешься домой, скажи Сереже — осталось совсем немного до победы. Уже давно трещит по всем швам хваленая фашистская армия. Скажи ему — пусть наберется терпения, пусть учится хорошо, пусть пишет стихи.

Из прихожей донесся звонок. Нина встала.

— Ну, вот, дождались, — сказала она смущенно. — Я ведь совсем забыла позвонить.

Она быстро вышла в прихожую и вернулась с Зоей Ивановной. Главврач, входя, приговаривала:

— Ну, слава богу, слава богу… Я уж думала, потерялись. Жду звонка, а его нет. Сама позвонила — тоже не отвечают. Еще раз позвонила — опять молчок.

— Простите, Зоя Ивановна, — смутилась основательно Нина. — Мы это самое… В общем, я увлеклась приготовлением кофе. Садитесь, угостим вас…

XIX

Колосились поля и утопали в бурьянах балки и овраги. Вокруг длинных параллелей траншей, противотанковых рвов, эскарпов, на крышах землянок разрослась трава — всюду пестрели ромашки и колокольчики. На рассвете в белесом небе звенели жаворонки, и в рощах захлебывались трелями соловьи. Всего лишь три месяца прошло, как отбросили советские войска немцев от Курска и заняли оборону, а жизнь в прифронтовой полосе уже изменилась. Природа, буйствуя, залечивала нанесенные войной раны.

Днем в степи было относительно тихо. Лишь изредка появлялись в небе фашистские стервятники, неся смертоносные грузы на Поныри, Курск, Фатеж. Советские истребители тотчас взмывали навстречу «фоккевульфам» и «мессершмиттам» — завязывались воздушные бои.

Степь преображалась ночью. Вялая, разморенная зноем, она начинала оживать с наступлением сумерек. По дорогам с востока подходили свежие резервы. Слышался тяжкий шаг многотысячной пехоты. Но эта тяжкая поступь вдруг заглушалась грохотом моторов: шли танки и автомашины с орудийными прицепами. Устрашающе-грозный лязг гусениц разносился по степи до рассвета. Затем танкисты сворачивали с большаков и проселочных дорог в балки и овраги, чтобы не дразнить воздушных пиратов и не испытывать собственную судьбу. Днем отдыхали в укрытиях, а с наступлением темноты — снова на марше.