Быль о полях бранных - Станислав Пономарев

— О-о?! — вытаращил глаза Серкиз, увидев усыпанную драгоценными камнями раззолоченную митру. — И ты, Ахмет, хотел скрыть это от меня?!. Нехорошо.

Ахмет пал на колени. Тысячник мгновенно вырвал из ножен кривую саблю и ловким ударом снес виновному голову. Церковники содрогнулись от такого неслыханного варварства и враз перестали взывать к справедливости воеводы — не то русского, не то ордынца: бог его знает!

Сергий Радонежский помолился над казненным. Обоз спешно свернул в сторону от большой дороги и канул в зеленой куще...

Июньское солнце палило нещадно, словно решило наверстать холодные дни мая. В княжеском охотничьем тереме было душно. Избитые священнослужители просили воды у безжалостных стражников. А те только к вечеру принесли бадейку. Сами же татары весь день предавались обильной трапезе из богатых запасов митрополита. Пили вина заморские, благо новая для них религия — христианство — им это разрешала. Яств всем хватило, но понемногу, потому что Серкиз стянул сюда почти всю свою дружину. Серебряные и золотые кубки для причастия наполнялись до тех пор, пока весь хмельной запас не иссяк. Так что крещенные однажды татары, сами того не ведая, еще раз причастились к таинствам христианской догматики.

Наученный горьким опытом, Андрей Серкиз тройным кольцом воинов окружил местопребывание Киприана: ни конному не проехать, ни пешему не пройти! Любой подозрительный человек немедленно приводим был к непреклонному тысячнику.

Воевода тотчас послал гонца к Дмитрию Ивановичу, как только митрополит в тенета попался. И к вечеру в стан приехал думный боярин Федор Свибло.

Узрев наконец-то хоть одно русское лицо, Сергий Радонежский обратился к нему с претензиями:

— Ты будешь проклят мной на веки вечные, ежели помешаешь пастырю церкви православной встать на столе своем!

— То не я решаю, Великий Князь Московский и Владимирский Димитрий Иоаннович и синклит иерархов православных, — сурово ответил боярин, никак не испугавшись возможного проклятия преподобного Сергия.

— Тогда пропусти меня в обитель мою! Не желаю видеть позора сего! — заявил настоятель Троицкого монастыря.

— А тебя тут никто не держит. Ступай. Не ведаю, как ты тут очутился. Эй, Серкиз! Отпусти Сергия к пастве его!

— Пускай идет.

Старец, не оглядываясь, прямой и гордый, в своем черном домотканом одеянии, широким шагом пошел по тропе на, главную дорогу к столице.

— Не вздумай только, отче, народ мутить! — напутствовал его Федор Свибло. — Не то словом Великого Князя монастырь твой дымом пойдет, а ты поедешь в Соловецкий край!

Сергий даже не оглянулся...

Впервые между Дмитрием Ивановичем и Сергием Радонежским пробежала черная кошка. Да, сегодня Сергий не выступил против Великого Князя Московского и Владимирского открыто враждебно, но с этих пор не являлся в Москву даже на приглашения. И только перед нашествием Мамая на Русь, в 1379 году, игумен Троицкого монастыря первым пошел на мировую. Сделал он это своеобразным способом: «увидел» вдруг святой старец «воочию» Пресвятую Мать Богородицу. И сказала будто бы Сергию Пречистая: «Услышана молитва твоя об учениках твоих и об обители твоей, но не скорби о них: ибо отныне будут всем изобиловать, и за твое послушание Богу всегда неотступно с тобой буду, потому что подаешь обильно и усердно молишься мне».

Игумен, благоговейно сообщил о чуде сначала своему келарю[146] Михею, а затем специально приглашенным послушникам Исааку и Симону. Конечно же, вся Русь узнала о столь своевременном чуде.

Великий Князь Московский и Владимирский тотчас по достоинству оценил духовный подвиг святого старца, ибо с этого момента православные христиане со всех княжеств стали стекаться к Троицкой обители и разносить «благость» по самым отдаленным закоулкам Русской земли. И сразу утроилось сторонников у Москвы, и каждый из них готов был обнажить меч на защиту монастыря и образа Пресвятой Матери Богородицы!

Дмитрий Иванович принял протянутую для примирения руку и послал к Сергию послушниками двух самых любимых бояр-ратников Родиона Ослябю и Александра Пересвета. Послушники божий, конечно. Но... в случае чего, такой «старец», защищая настоятеля своего, так в ухо двинет, что злоумышленник очухается уже в аду! Такие иноки — почет для монастыря. К тому же вместе с великокняжеским благоволением на обитель посыпался серебряный дождь из государственной казны...

Однако все это потом случилось. А в июне 1378 года своим авторитетом Сергий Радонежский не Дмитрия Ивановича поддержал, а Киприана — коварного искателя высшего духовного звания на Руси!

Впрочем, мудрый игумен и без напутственных слов боярина Федора Свибло знал, что ему следует делать. Тихо и спокойно, не заходя в столицу, удалился он в свой монастырь на Маковце. Пешком, как всегда. И как всегда, до самой обители провожала его толпа богомольцев. Он призывал немощных не стенать, а уповать на Бога, на всепрощение его. Он благословлял смердов на труд и на подвиги во славу всевышнего и Святой Руси. Простым людям и невдомек было, что там, в княжеско-церковной среде, творится, и ни о чем таком они Сергия не расспрашивали. А тот по великомудрию своему тоже ничего не объяснял, чтобы не сеять смуту на Русской земле...

Начало смеркаться. Пленники потребовали еды. Охранники их не слушали. Тогда священнослужители стали неистово стучать башмаками о дощатый пол. Вошел Федор Свибло:

— Чего вам?

— Оголодали мы. Прикажи яства дать.

— Серкиз? — укоризненно посмотрел на тысячника Федор.

— А нет ничего, — пожал плечами воевода.

— Как нет? — возмутилась митрополичья свита. — Наш обоз полон съестного припаса.

— Хм. Были припасы, — подтвердил Андрей Серкиз. — Батыры всё съели.

— Как — всё?!

— Батыры тоже есть хотели, а с собой ничего не захватили. Кто ж знал, что за вами так долго гоняться надо будет. Так вот... — Тысячник виновато посмотрел на Федора Свибло.

— Ну съели так съели, — решил тот. — А вы чего вопите? — повысил голос боярин. — Вас сюда никто не звал и кормить не обещался. На Москве своих дармоедов хватает!

Киприан, вороном нахохлившись, сидел в углу, ни на кого не глядя. Надеть на себя ризу отказался, да и смешно было бы тут в парадном одеянии пленным быть. Рясу черную на себя напялил — в знак скорби и возмущения, видать.

Федор Свибло посмотрел на него презрительно, сказал твердо:

— Езжай в Литву, Киприан. И немедля. Не гневи Великого Князя Димитрия Иоанновича.

— Ка-ак, ночью?! — возмутились было сподвижники митрополита.

— А вы-и, молчать! — осадил их грозный и вспыльчивый боярин. — Ежели с утренней зарей ты, приспешник литовский, — снова обратился он к иерарху всерусскому, — еще будешь у порога Москвы топтаться, тогда приказано мне лишить тебя живота[147]!