Основы метафизики нравственности - Иммануил Кант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поведение, которое создает видимость мужества, [а именно] нежелание кому-либо уступать, называется дерзостью в противоположность застенчивости – некоторого рода боязливости и опасения показаться в глазах других в невыгодном свете. Первое, как справедливое доверие к себе самому, не заслуживает порицания. Но та дерзость (Dreistigkeit) в поведении, которая придает человеку такой вид, будто он совершенно равнодушен к суждению других о нем, – это [48]наглость, бесстыдство или, если употребить более мягкое выражение, нескромность; она, следовательно, не имеет отношения к мужеству в моральном значении этого слова.
Предполагает ли самоубийство мужество или всегда только упадок духа – это вопрос не моральный, а чисто психологический. Когда оно совершается только для того, чтобы не быть лишенным чести, следовательно, из гнева, то оно кажется мужеством; если же оно истощение терпения под гнетом печали, которая медленно исчерпывает всякое терпение, то это упадок духа. Человеку кажется, что смотреть смерти прямо в глаза и не бояться ее, когда он уже больше не может любить жизнь, – это некоторого рода героизм. Но если он, хотя и боится смерти, все же ни при каких условиях не может перестать любить жизнь и потому, для того чтобы он решился на самоубийство, должно предшествовать душевное смятение из страха, то он умирает из малодушия, так как он не может больше переносить муки жизни. Это различие в расположении духа можно до некоторой степени узнать по способу совершения самоубийства. Если избранные для этого средства действуют сразу и не оставляют возможности для спасения, например выстрел из пистолета, или крепкий раствор сулемы (как носил его с собой на войне великий монарх на случай, если он попадет в плен), или глубокое место в реке и карманы, наполненные камнями, – то такому самоубийце нельзя отказать в мужестве. Но если это веревка, которую кто-то другой может перерезать, или обычный яд, который врач может еще удалить из тела, или порез на шее, который можно зашить и вылечить, – а при таких попытках к самоубийству человек, когда его спасают, бывает очень рад и никогда уже не повторяет их, – то это трусливое отчаяние из слабости, а не отчаяние сильного человека, так как для самоубийства требуется еще и присутствие духа.
Это не всегда ничтожные, недостойные люди, которые таким способом решаются освободиться от бремени жизни; скорее, нечего опасаться, что люди, у которых нет никакого чувства истинной чести, решатся на такой поступок. Хотя этот поступок всегда отвратителен и человек, совершая его, делает себя извергом, но примечательно, что во времена, когда господствует публичная и признанная законосообразной несправедливость революционного состояния (например, при Комитете общественного спасения Французской республики), люди с большим чувством, чести (например, Ролан) стараются самоубийством предупредить казнь по закону, хотя при конституционном порядке они сами признали бы самоубийство делом недостойным. Причина этого в следующем. В любой казни по закону заключается что-то позорящее, потому что она наказание, и если казнь несправедлива, то тот, кто становится жертвой закона, не может признать это наказание заслуженным. Но это он доказывает именно тем, что, раз уж он обречен на смерть, лучше он сам выберет ее как свободный человек и самого себя умертвит. Вот почему даже тираны (как Нерон) выдавали за признак милости со своей стороны позволение осужденному покончить с собой, ибо в такой смерти больше чести. Моральность этого я, конечно, защищать не стану.
Мужество воина сильно отличается от мужества дуэлянта, хотя к дуэли правительство проявляет снисхождение и самозащита против оскорблений становится в армии до некоторой степени делом чести, в которое начальство не вмешивается, хотя публично дуэль не дозволена законом. Смотреть на дуэль сквозь пальцы – это ужасный принцип, не вполне обдуманный главой правительства, ибо бывают и недостойные люди, которые ставят свою жизнь на карту, чтобы придать себе какую-нибудь ценность, и которые вовсе не думают с опасностью для себя сделать что-нибудь для охраны государства.
Храбрость – это законосообразное мужество: не бояться даже утраты жизни там, где этого требует долг. Одного лишь бесстрашия для этого мало, с ней должна быть связана моральная безукоризненность (mens conscia recti), как у рыцаря Баяра (chevalier sans peur et sans reproche).
Об аффектах, которые сами себя ослабляют в отношении своей цели (Impotentes animi niotus)
§ 78. Аффекты гнева и стыда имеют ту особенность, что они сами себя ослабляют в отношении своей цели. Они суть внезапно возбуждаемые чувства беды как оскорбления, которые, однако, будучи безудержными, делают человека бессильным предотвратить эту беду.
Кого надо больше бояться – того ли, кто в сильном гневе бледнеет, или того, кто при этом краснеет? Первого надо бояться сразу, а второго – и еще больше – потом (из-за жажды мести). В первом состоянии человек, потерявший самообладание, опасается, как бы не дать увлечь себя вспыльчивостью и не пустить в ход насилие, в чем впоследствии, быть может, он раскается. Во втором страх внезапно переходит в опасение того, не станет ли заметным сознание его неспособности к самозащите. Оба эти аффекта, если они найдут выход в быстром возвращении самообладания, не вредны для здоровья; если же нет, то они отчасти опасны даже для жизни, а отчасти (когда разрядка их задерживается) оставляют после себя злобу, т. е. чувство обиды оттого, что не рассчитались как следует за оскорбление; но этого можно избежать, если имеется возможность высказаться. Но оба аффекта таковы, что делают человека немым, и потому представляются в невыгодном свете.
От вспыльчивости можно отучиться с помощью внутренней дисциплины души; но не так-то легко устранить слабость – слишком нежное чувство чести – в стыдливости. Ибо, как говорит Юм (который сам отличался этой слабостью, а именно стеснялся говорить в обществе), первая попытка решиться, если только она не удается, делает человека еще более застенчивым; и в таких случаях имеется одно лишь средство: начиная с общения с людьми, мнением которых о приличии не дорожат, постепенно отказываться от мысли, будто важно мнение других о нас, и внутренне считать себя в этом отношении равноценным с ними. Привычка к этому приводит к откровенности, которая одинаково далека и от застенчивости, и от оскорбительной дерзости.
Правда, мы сочувствуем стыдливости других как страданию; но нам не нравится их гнев, когда они рассказывают нам о побуждении к нему, находясь в состоянии этого аффекта; ведь перед теми, кто гневается, не находятся в
