Опимия - Рафаэлло Джованьоли

две группки плебеев, занятых игрой в кости, каждый бросок которых они сопровождали комментариями, руганью и обильными возлияниями.

Раб Кантилия сел на обломок травертина, стоявший у самого отдаленного от игравших стола, приютившегося в правом внутреннем углу от входившего в сад. Надо сказать, что в глубине сада была еще маленькая калитка, которая выходила в узенькую параллельную Африканской улочку, которая вела с Эсквилина к Табернольской улице. Раб расположился лицом к калитке, а спиной – к внутренней стене и к месту, из которого хозяин мог бы за ним наблюдать из таверны.

Вскоре подошли отпущенник, другой раб и Кантилий, расположившись вокруг стола, занятого первым рабом.

Луций огляделся и, не увидев трех африканцев, спросил вполголоса раба:

– Ну, Апроний, куда же они скрылись?

Апроний вкратце рассказал хозяину о том, что видел. Кантилий немного подумал, потом повернулся к отпущеннику и сказал:

– Придется тебе, мой добрый Мендеций, вернуться вместе с Юлианом внутрь этой кавпоны. Там вы закажете вина и будете пить его маленькими глотками, стоя возле выхода из кухни, чтобы те не сбежали.

– Я исполню любое твое желание, мой добрый хозяин, – ответил Мендеций Кантилию, сыну своего прежнего хозяина, отпустившего его на свободу, – а если в трактире произойдет что-либо важное для твоих намерений, я пошлю Юлиана сообщить тебе об этом.

Они вернулись в кавпону и остановились возле стойки Овдонция Руги; Мендеций заказал вина, и, перебрасываясь шутками, они стали его пить.

А Кантилий выложил на стол купленную им рыбу, попросил секстарий вина, хлеб и принялся вместе с Алронием за еду; раб, впрочем, ел с большим аппетитом.

Не прошло и десяти минут, как с улочки в сад вошли два раба, трудившиеся на укладке стен, неся с собой ведро с известью и мастерки, и подошли близко к столу, за которым сидели Луций и Апроний; потом они прошли еще дальше, к стене, ткнулись в дверцу, полуприкрытую разросшимися травами, и исчезли за ней. Кантилий широко раскрыл глаза при виде этого, да так и остался с остекленевшими зрачками, устремив взгляд в открывшийся проход и глубоко задумавшись.

Хотя в его душу и закралось подозрение, что бы это мог быть за коридор, Кантилий решил еще немного подумать о последних событиях. Он рассеянно, отпивая свое каленское, думал об ужасе положения и об опасности, нависшей над Флоронией, а также об угрозе самому существованию родины.

С того самого мгновения, как он услышал о попытке вторжения в храм Весты, в душе его шла мучительная, тяжелая, ужасная борьба, которая расслабила бы любую волю, сломала бы любое сердце, каким бы крепким и энергичным оно не было.

Он понял, что Агастабал, воодушевленный новой победой Ганнибала и неудачами Рима, вернулся к своей задумке похитить палладий, и Кантилий, как и всякий римлянин, считал такую возможность фатальной, пагубной для родины; удача в этом деле стала куда более вероятной, с тех пор как настойчивый и хитрый африканец нашел сообщников для исполнения своих преступных планов.

Разве не мог Агастабал, воспользовавшись тяжелейшей ситуацией, в которой оказался Рим после разгрома под Каннами, и малым количеством вооруженных граждан, разжечь, например, восстание рабов?

При этой мысли, которая не раз уже сверлила мозг Кантилия, но всегда казалась ему слишком страшной, при этой мысли озноб прошиб молодого человека до костей, и Луций решил покончить с Агастабалом любой ценой, воспользовавшись любыми средствами, прибегнув к любому обману, одним словом, избавить Республику от несчастий, которые ей уготовил неистовый мошенник-карфагенянин, но сделать это в тайне, потому что он не мог раскрыть пребывание шпиона претору или понтифику, иначе его Флоронию ждала бы жуткая и неизбежная кончина.

О себе Кантилий не беспокоился; если бы дело было только в нем, он уже год назад раскрыл бы все магистратам; он был римлянином и, как все римляне той эпохи, Кантилий любил родной город гораздо больше себя самого… но Флорония… Мог ли он пожертвовать жизнью своей несчастной Флоронии?

И Кантилий решил напасть на Агастабала, прихватив себе в помощь двух своих рабов и верного вольноотпущенника Мендеция; карфагенянина надо было убить как можно быстрее, боясь возможных разоблачений, освободить разом и Флоронию от опасности быть погребенной заживо, и родину от ущерба, который мог нанести ей гнусный африканец.

Пока секретарь верховного понтифика погрузился в подобные размышления, в сад прибыли новые посетители и уселись за соседним столом; они пили и разговаривали о давешнем осквернителе храма Весты.

– Ну какой любовник!.. Какой любовник!.. – сказал раздраженным и оскорбительным голосом человек со злым выражением покрасневшего от гнева лица, с красным и шишковатым носом. – Любовник приходил на ночные свидания к своей красотке, простофиля ты эдакий. Если бы он осквернил своей любовью весталку, то не стал бы убивать собак и не пытался бы зарезать маленькую весталку Муссидию.

Это говорил Нумерий, который, не найдя места внутри трактира, уселся вместе со своими дружками Мегеллом и Бибуланом на воздухе, чтобы поглядеть на донышко конгии.

– Значит, верно, что через ограду святилища перебрался не один человек? – спросил добрый Курий Мегелл, который, казалось, не верил в ночное происшествие, настолько оно представлялось ему невероятным и чудовищным.

– Ну да… да… не один. Рабы весталок в один голос утверждают, что в сад пробрались четверо, не считая еще тех, кто остались в Роще Говорящего вещателя. Налей-ка мне.

– Клянусь всеми небесными богами! – воскликнул Мегелл, наполняя каленским бокал Нумерия. – Мне кажется невозможным столь мерзкое святотатство! И, помолчав с минуту, спросил:

– А вдруг эти проклятые осквернители просто хотели похитить что-нибудь ценное из того, что было в храме?

– Ну… вероятно, не проникают таким вот образом в святое место ради похищения какой-то диадемы, геммы или даже кусочка золота, принесенных в дар Богине, – с язвительной усмешкой ответил Нумерий. И, отхлебнув глоток вина, продолжил: – Один из похитителей, прыгая с садовой ограды в Рощу Говорящего вещателя, сломал себе ногу. Он пытался убежать, но храмовые рабы напали на него и убили. В нем признали раба, а поэтому мне кажется ясным, что напавшие на храм были рабами или другими людьми низкого звания. Они просто хотели ограбить храм.

В этот самый момент еще два раба с инструментами каменщиков и ведрами с известью вошли в садовую калитку, а потом исчезли за той же дверью, что и первые каменотесы.

– О бессмертные боги! – пробормотал, поднимаясь на ноги, Кантилий, чувствуя, как дрожь пробежала по его телу. – Слишком много каменщиков захотели работать в подвале.

И вдруг голова его закружилась. Он понял, что в этом подвале собираются Агастабал и его сообщники. Он понял, что все