Опимия - Рафаэлло Джованьоли

великий Медлитель, продолжая начатый разговор, – как я вам уже говорил, не виноват в том, что он начал сражение, ибо в этом виноват весь Рим, не считая меня и немногих других. Кроме того, он не виноват в трусости, потому что дрался он по-римски, насколько верно то, что крыло, которым он командовал, последним уступило неприятелю[131]. Кроме того, надо учесть, что он вел себя достойно после разгрома, который следует объяснить скорее неблагоприятной фортуной, чем его ошибками. Поэтому я думаю, что его не надо обвинять в происшедшем, а для того чтобы поднять дух ужасно подавленных граждан, чтобы показать врагу, насколько велики наши рассудительность и выдержка, чтобы искоренить причины внутренних раздоров в городе, я полагал и полагаю уместным и полезным для родины встретить консула с почетом.

Так говорил Фабий, а Карвилий, Матон и Фил соглашались с его словами.

Сенаторы между тем дошли до Рощи камен, откуда предупрежденный о приближении священного шествия Варрон вышел с сильно побледневшим лицом и поникшей на грудь головой, проявляя во всех своих движениях крайнюю покорность. Он ощутил, что не лишен своих обязанностей консула и гражданина. Тем не менее он понимал, что оказанные ему почести совсем не соответствуют тем печальным обстоятельствам, в которых он возвращался в Рим.

Едва завидев консула, Спурий Карвилий Максим, Фабий, Матон, Фил, все сенаторы, трибуны, эдилы и магистраты приблизились к нему, а он, робко поглядев на Фабия Максима, протянул ему правую руку, которую Медлитель сразу же пожал, и Варрон сказал глухим голосом:

– Ох, Фабий, какую победу одержал ты над моей смелостью, какую…

– Не будем говорить об этом, Теренций; ты здоров и ты достойно вел себя – этого мне достаточно. А теперь послушай, что говорит тебе римский сенат устами своего старейшины Карвилия.

– Сенат и римский народ, о Гай Теренций Варрон, – начал с благодушным лицом Спурий Карвилий Максим, – приветствуют тебя и благодарят тебя, что ты после такой неудачи не потерял надежду на спасение города и вернулся, чтобы принять на себя правление, повернуться к законам, и гражданам и помочь им восстановиться[132].

Этот прием, эти слова от лица тех, кто были его самыми ожесточенными противниками, тронули Варрона до слез, он не сумел сдержать их, и слезинки покатились по щекам. Дрожащим, сильно взволнованным голосом он ответил:

– У меня… нет… нет слов… чтобы поблагодарить сенат и римский народ… за то… что он захотел поддержать… гражданина, столь же преданного родине, сколь и несчастливого… в тот момент… в момент высочайшего напряжения для него… Вы великодушны, и я вас благодарю.

Светлая и спокойная радость просияла на его лице, по которому все еще продолжали течь слезы. Гай Теренций Варрон приблизился к сенаторам и, пожимая каждому из них руку, снова искренне и сердечно выразил всем свою благодарность. Ему предложили занять почетное место между Карвилием и Фабием Максимом, перед ним расположились ликторы, и он вступил в город при шумных и дружеских приветствиях большей части горожан. Потом он направился вместе с сенаторами в Гостилиеву курию, где должно было состояться чрезвычайное заседание сената.

Сенаторы порасспросили консула и выслушали подробное сообщение об истинном положении дел, а потом решили, что следует назначить диктатора, который бы позаботился о судьбах оказавшейся на краю гибели Республики.

Едва такое предложение было принято, многие сенаторы стали высказываться в том смысле, что эту должность следует доверить самому консулу, Гаю Теренцию Варрону. Большинство сенаторов было за это предложение, но тогда поднялся Варрон и среди всеобщего молчания произнес:

– Премного благодарен за то, что вы с великодушием, достойным только римского сената, с такой доброжелательностью приняли меня; и еще раз благодарю вас от всего сердца; но принять столь высокую должность я не смогу. Вы должны доверить ее другим, более достойным и более удачливым; тем самым вы, кстати, поднимете дух граждан, для которых мрачным предзнаменованием стала бы передача всех властных полномочий полководцу, одно имя которого – из-за случившегося несчастья – вечно будет связано с самой крупной катастрофой, которая до сей поры поражала Республику[133]!

Все сенаторы очень хвалили мудрые слова Варрона и высокую должность, по совету того же консула Варрона, который по закону имел право назначать диктатора, был выдвинут патриций-консуляр Марк Юний Пера, который объявил, что назначает своим начальником кавалерии плебея Тиберия Семпрония Гракха.

Когда сенат разошелся, до рассвета оставалось еще три часа, и верховный понтифик Публий Корнелий Лентул, выйдя из курии, узнал, что минувшей ночью неизвестные злодеи с неясной, но явно преступной целью пытались проникнуть за ограду сада Весты.

Эта новость, а также известие о почетной встрече консула Гая Теренция Варрона стали в ту ночь предметом всеобщих обсуждений людей, столпившихся на форуме и площади Комиций, а также тех, кто с вечера засел в многочисленных полонах, кавпонах, термополиях, энополиях, ганеях и других злачных местах города.

Верховный понтифик быстро направился к храму Весты, чтобы справиться у максимы о всех подробностях совершенного святотатства и принять меры, которые предотвратили бы повторение столь горестного события.

Луций Кантилий, проблуждав всю ночь напролет, вернулся на рассвете к себе домой, в окрестности Велабра, совершенно не зная, что делать для спасения Флоронии. На следующий день, к полудню, он пошел к знаменитому врачу Аркагату, чтобы купить у него за хорошую цену тайное средство, которое – как он надеялся – могло бы навсегда скрыть от глаз весталок и верховного понтифика положение любимой женщины.

Потом он спустился на Форум и, встретившись кое с кем из своих друзей, узнал от них о прибытии консула Варрона и о таинственной попытке проникнуть в храм Весты.

При этой новости Луций Кантилий побледнел и, сильно волнуясь, попросил рассказать подробности.

– Не знаю я ничего, кроме того, что тебе рассказал, – ответил молодой патриций, к которому обратился Кантилий. – Знаю только, что пришли в ужас все те граждане Рима, кто чтит религию предков и верит в спасение родины, пенаты и палладий которой хранятся в храме Весты.

Кантилий склонил голову, помрачнел и сделался задумчивым.

– А если те, кто пытался проникнуть в храм, нацелились не на похищение весталок, не на насилие над ними, а хотели украсть именно священный палладий? – сказал после некоторого раздумья старый всадник, друживший с отцом Кантилия.

– Да, они хотели украсть палладий, – рассеянно ответил Луций, все еще не выходивший из задумчивости.

– Да что ты об этом знаешь? – спросил кто-то.

– Кантилий, ты, может, что-то знаешь? – добавил другой.

– Скажи нам, что тебе известно… Может, ты знаешь этих святотатцев или догадываешься, кто бы мог это сделать? – попросил третий.

Вопросы