Писать поперек. Статьи по биографике, социологии и истории литературы - Абрам Рейтблат

Айхенвальд в эти годы – и как критик, и как публицист – не сменил своих «вех». Однако в его критической деятельности акцент на том, что он называл «общественностью», существенно усилился, поскольку, как он сам писал, «когда-то пишущему можно было не быть публицистом; теперь этого нельзя. Во все, что ни пишешь, вторгается горячий ветер времени, самум событий, эхо своих и чужих страданий»461.

Айхенвальд полагал, что невозможно эстетически воспринимать революцию. Оценивая состояние литературы в России, он утверждал, что писатель там несвободен. «Над его мыслью и над его словом тяготеет несказанный гнет, диктатура глупости и невежества, цензура тьмы. Если там все-таки работают писатели, то <…> потому, что пишут несмотря на большевизм, а не благодаря ему»462.

В многочисленных публикациях о положении в Советской России Айхенвальд анализировал различные аспекты сложившейся там ситуации.

Принципиальный противник любого насилия, он резко критически относился к деятельности большевиков (ситуация усугублялась тем, что коммунистами стали оба его сына)463. Айхенвальд исходил из того, что социальная революция в стране не осуществилась. Теории большевиков ошибочны, и действительность резко разошлась с их идеалами. В результате «большевизм привел Россию к безмерному несчастью, создал бесконечно много человеческого горя, напитал русскую почву слезами и кровью, уморил голодной смертью миллионы людей <…>, казнил, замучил, убил сотни тысяч людей, разорил, обездолил, пустил по миру миллионы семей, породил самые разнообразные виды лютой смерти и леденящего ужаса…»464 В стране установилось «равенство нищеты и нищенской культуры»465, господствуют материализм и утилитаризм, идет борьба с духовностью и религией. У людей отнимают смысл жизни. Утрачена богатая философская культура, все достижения русской мысли, которыми были отмечены предреволюционные годы. Резко понизился культурный уровень общества, «Россия поглупела». Статьи в советских журналах отличают «хлесткий тон самодовольного невежества и убожества», «узость кругозора и примитивная кустарность мышления и слова»466.

Однако полностью подавить мысль нельзя. Люди сопротивляются, и одним из орудий подобного сопротивления является литература. «Даже там, где беллетристы хотят присоединиться к казенному хору славословия, они то и дело срываются с голоса, потому что правда громче неправды, потому что нельзя художнику говорить неправду. Талант органически честен. Он может впадать в бесчестность, но тогда он искажает свою природу и превращается в свою противоположность. Где бесчестность, там и бездарность»467.

Пристально следя за публикациями советских авторов, Айхенвальд всегда встречал резкой критикой проявления сервилизма, тенденциозности, насилия художника над своим талантом в угоду политической конъюнктуре (в качестве примеров можно назвать его отклики на «В тупике» В. Вересаева, «Сейчас на Западе» Н. Никитина, «Роман моей жизни» И. Ясинского, «Одеты камнем» О. Форш, «Восемнадцатый год» А. Толстого, произведения лефовцев и особенно стихи В. Маяковского и прозу М. Горького). Однако он же даже в достаточно слабых художественно книгах, авторы которых стремились оправдать существующий порядок вещей, выделял описания, объективно обвиняющие и разоблачающие режим («Комиссары» Ю. Либединского, «Бунт инженера Карийского» Д. Четверикова; «Цемент» Ф. Гладкова, «Лавровы» М. Слонимского и др.). С заинтересованностью и сочувствием встречал он все талантливое в советской литературе. Это, прежде всего, творчество писателей-«серапионов»: высоко оценил Айхенвальд «Рассказы Назара Ильича Синебрюхова» М. Зощенко, стихи Н. Тихонова, «Вне закона» Л. Лунца, прозу Вс. Иванова, «Сентиментальное путешествие» близкого «серапионам» В. Шкловского. Среди других авторов, благожелательно встреченных Айхенвальдом, – Г. Алексеев, С. Заяицкий, В. Катаев, К. Тренев, В. Шишков.

Существенно изменяется в эмигрантский период отношение Айхенвальда к отечественной литературной классике, что во многом было связано с его размышлениями над смыслом и задачами эмиграции. Айхенвальд полагал, что «противоестественно быть эмигрантом»468, и утверждал, что Россия «только физически покинута нами, или покинула нас, а в душе непоколебимо живет у нас ее заветный облик, и назло пространству, вопреки расстояниям, но неизменно сопутствует нам <…>»469.

Основную цель эмиграции он видел в сохранении и развитии традиций русской культуры, которую систематически уничтожают на родине. Для этого необходимо приобщать к русской культуре эмигрантскую молодежь, «особенно чтить и беречь тех домашних богов, тех пенатов, которых мы вынесли из своего подожженного внешнего дома и которых в душе своей благоговейно унесли на негостеприимные чужбины»470.

В подобных призывах у него и у других литераторов эмиграции сказывались не только объективные требования сохранения культурной преемственности, но и специфическая ситуация, в которой оказалась эмигрантская словесность. В условиях серьезного бытового и особенно мировоззренческого кризиса, испытываемого эмигрантскими литераторами, классика стала для них средством идеологического обоснования собственной нужности и важности: и поскольку она уже завоевала авторитет своим художественным совершенством, и как напоминание об ушедшей счастливой жизни (где, кстати, важное место занимала и литература). Испытывал тягу к классической литературе и читатель, так как в прошлом мог отдохнуть от ужасов настоящего и найти идеалы и ценности для противостояния ему.

В результате книги классиков регулярно переиздавались, торжественно отмечались юбилеи, наиболее авторитетны среди современных литераторов были лица, получившие известность в дореволюционной России и достаточно традиционные в своем творчестве (Бунин, Шмелев, Зайцев, Куприн).

В этом контексте особый интерес приобретают изменения в отношении Айхенвальда к классике. Ранее, в доэмигрантский период, он уравнивал в своей критической практике классику и современность, характеризуя и оценивая классиков так же, как и писателей своего времени. В предисловии к «Силуэтам русских писателей» он писал: «Мы называем иные произведения классическими, но разве так уж непроницаема эта броня классицизма, и разве с этой прославленной высоты не сбрасывают часто увенчанных богов?»471 Классики оказывались рядом с читателем, дистанция между ними отсутствовала. Не было у Айхенвальда и никакой литературной иерархии, каждый писатель был интересен (или неинтересен) сам по себе, вне соотнесения с другими.

Чрезвычайно показательно, что в эмигрантский период отношение Айхенвальда к классике существенно меняется. Он вводит вектор времени, и, соответственно, классики характеризуются как писатели другой, прошедшей эпохи. Далее, всегда подчеркивается дистанция между читателями-современниками и классическими писателями, писавшими о другой, ушедшей жизни и во многом утратившими свою актуальность. Вот, например, что он пишет о книге Гончарова: «…весь “Обрыв”, в своей совокупности, пожелтевший дагерротип, безнадежная старомодность»472. Или о Чехове: «Каким-то прекрасным анахронизмом является теперь Чехов, – теперь, когда понесли кони русской истории, когда в необозримую даль отодвинулась та эпоха тишины и всяческого провинциализма, на фоне которой выступало его творческое лицо»473.

В характеристику писателей прошлого проникает иерархичность. Теперь Айхенвальду важно не только определить, чем уникален литератор, но и соотнести его с другими, указав место относительно них (выше, ниже и т.п.). Происходит и переоценка ряда писателей, которых Айхенвальд считал преемниками русских классиков. Он «говорил о высокой миссии эмиграции сохранить культурные традиции, оборванные советским режимом»474.

Соответственно и среди эмигрантских писателей-современников Айхенвальд особенно выделял тех, кто уже до революции получил широкую известность: И. Бунина, Б. Зайцева, И. Шмелева, А. Ремизова, П. Муратова. Однако, обладая тонким художественным вкусом и широтой эстетического кругозора, он не мог не отдавать должное и новым, выдвинувшимся в эмиграции талантливым литераторам: М. Алданову, Г. Газданову, Н. Берберовой.

С особым вниманием относился он к В. Набокову и неоднократно с похвалой отзывался о его публикациях475. Роман Набокова «Король, дама, валет» он назвал, например, «блестящей» книгой, где дана «картина высокого мастерства», продемонстрировано «изумительное чувство вещи», в умелой и быстрой смене места действия ощутимо влияние кино и т.д.476 А по поводу «Машеньки», которую он назвал «ярким явлением нашей литературы», Айхенвальд писал о Набокове: «…он зорко видит, он чутко слышит, и каждый кусок времени и пространства для него, приметливого, гораздо содержательнее и интереснее, чем для нас. Микроскопия доступна ему, россыпь деталей, роскошь подробностей; он жизнью и смыслом и психологией напояет мелочи, одухотворяет вещи; он тонко подмечает краски и оттенки, запахи и звуки, и все приобретает под его взглядом и от его слова неожиданную значительность и важность»477.