Литовские повести - Юозас Апутис

дунет ветер, и нет их… Ни перед кем не заискивал, никому не угождал и не льстил Йонас Каволюс. Он начал хозяйствовать на трехстах гектарах — столько земли было в таурупийском колхозе, созданном в сорок девятом году, а сегодня совхоз владел пятью тысячами, и всем казалось справедливым, что Йонас Каволюс одно за другим поглощает мелкие соседние хозяйства. Да, он пошел куда дальше Матаса Смолокура, и слава об отце Агне распространилась гораздо шире, чем о приемном отце, а потом муже Агнешки Шинкарки. Однако в создании обоих этих мужчин участвовали, видимо, одни и те же гены — обращенные на внешний мир, сметающие любую встреченную на пути преграду; они, как фантастические лучеметы, создавали силовой вихрь, который пресекал кривотолки, разрушал злую волю. Если Йонас Каволюс и чувствовал за собой какую-то вину, то лишь в одном: на свете так много путей, ни сам их все не исходишь, ни других не подтолкнешь…

Дети его тоже должны были следовать по указанной отцом дороге. Он досконально знал, в чем нуждается его хозяйство, хозяйство его района, его страны. Как Матас Смолокур одним ударом молота мог выковать зуб бороны, так Йонас Каволюс с ходу ковал судьбу человека: Таурупису требовались зоотехники, и окрестная молодежь по его указке поступала в ветеринарную академию, понадобились хозяйству инженеры — она отправилась в политехнический… И все были благодарны директору, как пророку или цыганке, правильно нагадавшей им будущее. От дьявольского удара Каволюса крошилась и плющилась пирамида престижности профессий, на вершине которой зажигают ныне свои свечки социологи. А то обстоятельство, что воля его, пробивающая дорогу всем другим, была бессильна навести порядок в собственной семье Йонаса Каволюса, мало кого заботило.

Йонас, пожалуй, был единственным человеком в Тауруписе, кто женился без помощи свата Гудъёниса.

Мать Агне пришла в Таурупис из-за Немана, из тех краев, где еще в XVI веке Мажвидас напечатал первую литовскую книгу; однако перед второй мировой войной уже мало кто из тамошних жителей считал себя литовцем. И все-таки в сорок пятом многие из них перебрались на правый берег Немана; некоторые доходили и до Таурупийской долины, где молодой Йонас Каволюс учил первоклассников литовской, а четвероклассников уже и русской азбуке. Маргарита Фрелих постучалась в ворота сельской начальной школы, полагая, что просится переночевать на хуторе. Откуда было ей знать, что точно так же, как шла она на восток, хозяин этого хутора Винцентас Банис брел на запад, что в одной из комнат его просторного, построенного лишь в тридцать девятом году дома ежедневно собирались таурупийские дети, а в маленькой боковушке поставил себе койку сын соседа, учитель Йонас Каволюс? Еще три комнаты оставались пустыми, кров для ночлега могла найти в них не только Маргарита Фрелих, но и ее сестра, и ее родители (если бы они остались живы!). Маргарите шел восемнадцатый год, а Йонас Каволюс, увидев ее в сенях, подумал — тринадцать, столько же, сколько старшим из его учеников. Он накормил ее и, хотя был первым советским учителем в Тауруписе, пригласил переночевать почти теми же словами, с какими обратились к Иисусу Христу его апостолы: «Останься, ведь уже вечер». Она легла в одной из пустых комнат, а наутро помыла в классе окна и пол. Так она выбрала себе судьбу: сначала школьного сторожа, потом лучшей ученицы Йонаса Каволюса… и его жены.

Йонас Каволюс шел по стопам деда: Матас Смолокур вырастил себе жену из подкидыша, может, даже самим дьяволом зачатого. Первый во всем Тауруписе невесть чью кровь он признал родственной себе. Маргарита же Фрелих стала первым зубом бороны, который не поддался волевым ударам Йонаса Каволюса, сохранил какое-то свое изначальное — дикое — сопротивление материала или духа; подобное в свое время, вероятно, должен был испытать и Матас Смолокур в объятиях Агнешки Шинкарки… Маргарита согласилась отзываться на имя Рита, но ни за что не согласилась расстаться с девичьей фамилией, так и осталась Фрелих… Агне никогда не видела, чтобы мать радовалась успехам мужа, и не горевала она, когда наваливалась на Йонаса черная туча забот. Она вела дом. Сначала на хуторе Баниса, потом в четырехкомнатной квартире многоэтажного дома городского типа, она же создала кабинет математики в таурупийской школе и собирала коллекцию афоризмов. Веруя в могучую силу методики, Рита Фрелих надеялась, что сможет воспитать семью с помощью афоризмов и это будет свежо и ново. Выбрав афоризм, достойный внимания мужа и детей, она разрабатывала программу действий на всю неделю: вытаскивала из шкафов соответствующие книги, альбомы репродукций, отыскивала в программах радио и телевидения отвечающие заданной теме передачи, отводила время и для индивидуальных бесед с детьми и мужем. Йонаса Каволюса все это сначала смешило, потом только раздражало, не более.

Стасе, старшая дочь, была вторым человеком, позволившим себе не соглашаться с диктатом Йонаса Каволюса. Она могла быть примером того, как слабо в наше время уважается четвертая заповедь Моисеева — о почитании родителей. Куда сильнее воздействует нынче на людей тихий голос транзистора… Стасе и не собиралась уважать волю отца, отказалась изучать рыбьи болезни и привычки, затесалась в мужскую компанию геологов и на долгие месяцы исчезала из Литвы. Для таурупийских прудов она перестала быть даже потенциальным потребителем карпов, так как в горных реках Алтая, Сибири или Кавказа водилось предостаточно самой разнообразной рыбы. И только когда Бейнарис отправился на грузовике в Вильнюс, чтобы получить ночью на железнодорожной станции гроб с останками Стасе, прибывшими из какого-то городка (названия которого таурупийцы и не слыхивали), городка, спрятавшегося в одной из долин Памира, вот когда Йонас Каволюс наконец смог вслух упрекнуть: «Ох дети вы, дети!» Услышав восклицание отца, Агне поняла, что Стасе не прощена, ничего не забудет ей Каволюс, и четвертая заповедь, ставшая ныне этическим законом, пусть и освобожденная от трансцендентальных пеленок, по-прежнему распадается на любовь и ненависть, сочувствие и насмешку, внимание и равнодушие — на множество осколков, и в мирное время ранящих людей.

Спин появился вслед за Стасе. Крестины ему устроили шумные, может быть, даже слишком шумные по тогдашним временам: шли первые послевоенные годы, на дверях многих домов в округе можно было увидеть ленты из красного и черного крепа… На гужучяйских и таурупийских пажитях квакали лягушки, печально вопрошали «чьи вы?» чибисы, когда подвыпившие гости выкатили коляску с новорожденным в сад хутора. «Ох, сынок, — говаривал позднее дядя Дукинас, почерневшей ладонью гладя взлохмаченную и невесть какими ветрами занесенную в его кузницу голову Спина. — Не было в Тауруписе лучших крестин! Что только не выделывал Гудъёнис, этот чертов сват-обманщик: ко всем приставал, задирался, гнусавил проповедь по-латыни,