Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

— Хочешь, стану твоей?

— Очень хочу.

— Прямо сейчас.

— Здесь?

— Ну да.

— Послушай, Селин… я намного тебя старше. А тебе, наверное, не больше…

— Мне почти тридцать.

— Ты выглядишь моложе.

— Знаю. Просто у меня хорошая кожа. А тебе всего… пятьдесят, да? Разница не такая уж большая. Не волнуйся. Мы можем лечь вон под тем деревом. Под ним очень уютно. Честно. Я точно знаю — проверено.

— Я не могу, Селин.

Я сам не ожидал, что так легко это произнесу.

То, что я в первый же день знакомства увидел ее обнаженной, когда она пришла ловить морских ежей, вовсе не обязательно должно было привести к предсказуемому финалу. Пусть эта чистая картина и останется у меня в памяти, не искаженная грубыми физиологическими штрихами. Взяв Селин под локоток, я повел ее назад, на тропу, даже поверив в тот миг, что я не так уж и плох.

Вернувшись в дом, я пошел на кухню заварить себе чаю, с чашкой поднялся к себе и забрался под одеяло. Снова стал перелистывать роман. Мне было интересно, смогу ли я определить, какие фрагменты представляют собой чистый вымысел, а в каких описаны реальные факты.

Разомлев от вина и от тепла стеганого пухового одеяла, я уснул, и во сне меня посетили такие чувственные, такие земные блаженства, что только из уважения к заветам мамы (не рассказывать сны) я удержусь от откровений. Когда я проснулся, чай на прикроватном столике совсем остыл. Я спустился по лесенке вниз, прошел в ванную комнату. Открыв краны, смотрел, как сильные струи постепенно затопляют пятна ржавчины на боках ванны.

В ожидании ужина мы со стариком снова сидели в библиотеке. Я рассказал ему про посещение его бывшей пациентки. Как меня поразило ее здравомыслие и как покорила она сама.

— Порадовали вы меня, — сказал Перейра. — Франсуаза моя гордость и мое утешение. Лишь ее одну я смог спасти, вытащить из адского пламени. Когда она излечилась от безумия, то поняла, что все ее видения были иллюзией. Тем не менее события своей тогдашней реальности она едва помнила. Но мы-то с вами знаем, что в человеческом мозгу случаются сбои, и он отдает ложные команды, как например, при нервном тике. Механизм эпизодической памяти срабатывает потому, что человек способен связать воспоминание с реальным физическим опытом, при котором были задействованы и слух, и осязание, и зрение. Я не искажаю ваши мысли?

— Нисколько.

— А как нам быть с иным уникальным человеческим опытом, когда привычные механизмы восприятия мира не действуют? В том, что пережила несчастная Беатрис, не были задействованы ресурсы памяти или иные свойственные людям трюки, эта их пресловутая «индивидуальность». Ни у каких иных земных тварей никакой «индивидуальности» нет. Память и осознание самого себя — это наше, человечье. Тем не менее зияния и пустоты в памяти как раз и делают нас тем, что мы есть. Скажите, доктор Хендрикс, как такое может быть?

Я не знал, что на это ответить.

Подошел к окну и посмотрел в непроглядную темноту сада. Остро захотелось выпить. Целую бутылку. Я бы пил и пил из Леты, этой реки забвения, до тех пор, пока не почувствовал бы, что готов, наконец, возродиться.

Медленно развернувшись, я спросил:

— Вы все узнали, что хотели? Я ответил на все ваши вопросы?

— В общем и целом да, — сказал старик, поднявшись из кресла и, пришаркивая, засеменил к двери. — Ну что, идем ужинать?

— И все-таки… Чего вы от меня добиваетесь? Ведь вы все время меня выспрашиваете не потому, что хотите убедиться, что я гожусь на роль литературного душеприказчика?

— Не только. Каюсь. Понимаете, я хотел перед уходом увидеть свою жизнь более четко, при ярком свете. Поговорить с человеком, который наверняка помог бы мне разобраться в катастрофе, которую все мы пережили.

— И как? Игра стоила свеч? Разобрались?

— О боже, конечно. Во многом. Когда я слушал подробности ночного боя в Тунисе и чувствовал ваше волнение… Или та история в Анцио, когда вы все, согнувшись в три погибели, торчали в этих слякотных «вади»… Вы не представляете, как это важно: узнать, что другой человек на другой войне испытал, по сути, то же, что я когда-то во Фландрии. Слышать живой голос… Вы рассказывали мне вещи, о которых я понятия не имел, но, странное дело, они казались мне знакомыми. А потом ваша борьба за пациентов…

Тут у Перейры перехватило горло. Впервые он позволил себе расслабиться, впасть в сентиментальность. Прежде он только шутил или подтрунивал.

— Рад, что сумел вам помочь.

— Мне хотелось и для вас сделать что-то хорошее, в знак благодарности, — продолжил Перейра. — Мне показалось, что наши размышления о памяти и о том, как она работает, помогут вам развеять вашу великую печаль. Я надеялся, что вместе мы сможем пересмотреть ваше прошлое и вы перестанете воспринимать его столь болезненно.

— Болезненно? О чем это вы?

— О вашей итальянской возлюбленной. О Луизе.

Мы остановились у порога. Я почувствовал жжение в глазах, такого со мной давно не случалось.

— Вы же ничего про нее не знаете.

— Мне и знать не надо. Я столько видел душевных травм. Все и без слов понятно.

Я с трудом сглотнул.

— И что еще? — спросил я.

Перейра, повернувшись ко мне спиной, успел отойти на пару шажков, но я сумел все-таки расслышать ответ:

— Ваш отец.

Глава четырнадцатая

В Лондон я вернулся незадолго до Рождества. Каждый день после ланча мы с Максом выходили прогуляться. Чтобы развеяться, забредали в Кенсингтонские сады и шатались по дорожкам вместе с туристами, набежавшими из отелей, расположенных близ станции метро «Бейсуотер». Столица замерла, все позакрывали, кроме сувенирных лавок с пластмассовыми шлемами как у лондонских бобби и с кофейными кружками с британским флагом. Совершенно непонятно, где люди убивали время в эти несколько рождественских дней, к которым готовились так, будто предстояло недели две веселья до упаду. Из суеверия (слабого, но все же) я в этот день не работал и после прогулки по Гайд-парку среди толпы праздношатающихся мусульман нашел на Куинсуэй китайский ресторан, где набрал еды на вынос. Дома я открыл бутылку дорогого вина (подарок пациента) и переложил еду в тарелку и в миску, разделив по-братски. Максу — несколько кусков курицы без приправ и рис. Себе — то же самое, но с перцем и другими пряностями.

Я попытался представить себе, что сейчас делает Луиза (стоило мне снова впустить ее в свои мысли, я вспоминал о ней каждый день). Наверное, у них там шумное генуэзское застолье, рядом с ней… ну да, внуки. А в праздничном меню сегодня tagliatelle с трюфелями, жареные куропатки, pannettone[43] и танджерины, пьют крепкое бароло, и все, и стар и млад, весело хохочут.

Макс — покладистый и тихий сотрапезник. После нашего раннего ужина он примостился рядом со мной на диване, и мы стали смотреть кино. Высосанный из пальца сюжет поражал беспомощностью, но я был под приличным градусом и не обращал на подобные мелочи внимания.

Мысли о Луизе пробудили в памяти воспоминания о других женщинах. Много лет у меня вообще не было любовницы. Луиза воплощала для меня всю прелесть прекрасного пола. Я всячески старался внушить себе, что никакой я не несчастный одиночка, брошенный возлюбленной, а напротив — везунчик, которого полюбила такая женщина. Так перед собой притворяться — Сизифов труд. Изредка мне удавалось себя убедить, но чаще нет.

В период «Бисквитной фабрики», когда я вкалывал без передышки, любовь и романтика казались мне понятиями второстепенными. Мы очень подружились с Джудит Уиллс — не зря нас связывали общие интересы. Это даже могло бы во что-то вылиться… Во всяком случае, однажды поздним вечером мы с ней вдруг кинулись друг другу в объятья. Любовника у Джудит не было, а мне она стала бы идеальной женой или подругой. Подходящий возраст, общее дело, надежный друг, скромная… Я ею восхищался, она мне страшно нравилась, но никакой эротики в этом чувстве не было. Эти слишком сухие волосы, эти толстые чулки, коричневые туфли… Я пробовал распалить свое дружеское обожание до уровня любовного, однако перед мысленным взором немедленно возникала Луиза и наша с ней комнатка в Поццуоли.