Очерки истории Левобережной Украины (с древнейших времен до второй половины XIV века) - Владимир Мавродин

Начало такой политики по отношению к Новгороду лежит, таким образом, в княжении Глеба в Новгороде.

Новгород союзом с Черниговом преследовал некоторые другие цели, а именно — освобождение от киевской опеки и обеспечение независимости Новгорода и от Чернигова. Два крупнейших соперника и конкурента Киева в союзе между собой видели гарантию от усиления Киева за счет ликвидации самостоятельности обоих.

Глеб в Новгороде завоевывает авторитет и удачными войнами. В 1069 г. он отбивает полоцкого Всеслава с водью, в 1076 г., вместе с подоспевшим на помощь Владимиром Всеволодовичем Мономахом, снова громит подступившего к Новгороду Всеслава.

Вопрос о конце княжения Глеба представляется спорным. Оба исследователя истории Северской земли ограничились лишь передачей одного туманного свидетельства «Повести временных лет» о его смерти.[734] В то же время Соловьев, использовавший некоторые летописи, опубликованные в «Древней Вивлиофике» и хранившиеся в Румянцевском музее, в частности Новгородскую летопись по Комиссионному списку, считает возможным принять версию об изгнании и убийстве Глеба. Обойти молчанием мнение Соловьева все же нельзя. Остановимся на этом вопросе. «Повесть временных лет» указывает на смерть Глеба под 1078 г.

«В се же лето убьен бысть Глеб, сын Святославль, в Заволочии».[735] Соловьев же цитирует указанную летопись, где говорится об изгнании и убиении Глеба — «и посади Святослав (1) своего Глеба. И выгнаша (2) и бежа за Волок, и у… (3) и Чудь» (пропущенные слова: (1) — «сына», (2) — «из города» и (3) — «убиша»).[736] Прежде всего необходимо заметить, что во вполне достоверной «Повести временных лет» мы не находим указаний на изгнание Глеба новгородцами; между тем летописец интересуется Глебом, дает описание его личных качеств и внешности, упоминает, что его тело было привезено из Заволочья в Чернигов и погребено в Спасском соборе, там, где лежали останки черниговских князей Мстислава и отца Глеба — Святослава. Момент изгнания Глеба из Новгорода не мог быть пропущен составителем летописи. Сам текст летописи, использованной Соловьевым, вызывает сомнение хотя бы тем, что воедино как-то сливается и посаженне Глеба Святославича в Новгороде, и его изгнание, и смерть. Затем, если бы новгородцы только терпели Глеба, то они не преминули бы воспользоваться смертью Святослава для того, чтобы изгнать его немедленно же. После смерти Святослава дела его сыновей были далеко не блестящи, и думать, что Глеб мог и после 1076 г. сидеть в Новгороде, не имея связей с местной знатью, не приходится. Между тем еще в течение двух лет Глеб остается княжить в Новгороде. По-видимому, дружеские взаимоотношения с боярско-купеческой верхушкой, успешные походы, подавление внутреннего врага (восстание волхва), заигрыванье с вечем, союз с новгородским духовенством — все это были те стороны в политике Глеба, которые, создав ему авторитет в определенных кругах, способствовали сохранению за ним княжеского стола еще и в то время, когда за спиной Глеба не было ни мощного Чернигова, ни временно попавшего в руки черниговского князя Киева, что, между прочим, не особенно улыбалось Новгороду, так как означало вновь усиление зависимости от Киева. Изгнать князя Новгород мог только тогда, когда в нем самом либо произошла бы серьезная перегруппировка среди правящих кругов, либо восстание «менших». Но ни того, ни другого, судя по летописи, в Новгороде в то время мы не замечаем. Кроме всего изложенного, странной кажется, если верить сообщению об изгнании Глеба, сама его гибель в земле заволочской чуди. В самом деле, одно дело — пытаться поднять против Новгорода тут же рядом, по соседству с Новгородом жившую водь, как это сделал Всеслав, другое — поднять на новгородцев заволочскую чудь. Если же мы согласимся с версией об изгнании Глеба, то должны будем принять и то, что в Чудь Глеб скрылся, очевидно, для того, чтобы набраться сил, собрать рать и попытаться вернуть утерянное. Но кто же мог рассчитывать на теплую встречу среди разоряемой и ограбляемой чуди, хорошо знающей, что такое новгородские князья, бояре, купцы и прочие любители легкой наживы, той чуди, среди которой было сильно волхвование и где, естественно, Глеб пользовался определённой славой? Бежать туда означало идти чуть не на верную гибель, и уже если Глеб попытался действительно вернуться в Новгород, то, очевидно, он не стал бы забираться в далекую, вовсе не гостеприимную землю заволоцкой чуди, а ушел бы куда-нибудь поближе или попытался бы пробраться к братьям в Тмутаракань, откуда его хотя и не раз выгоняли, но где уже прочно сидели его братья и союзники. Его политика в Новгороде заставляет предполагать, что неудачи в Тмутаракани научили его дипломатии, и вряд ли он, учтя урок прошлых лет, не сумел создать себе опору в Новгородской земле. Если бы он был убит в Заволочье новгородцами, то вряд ли его похоронили бы в Чернигове. То, что его тело очутилось в Спасском соборе, свидетельствует о том, что в земле чуди нашлись лица, доставившие его черниговским дружинникам. Кем они могли быть? Теми же самыми новгородскими боярами и купечеством. Скорей всего в землю заволочской чуди завлекла Глеба обычная феодальная экспансия, и совершал поход он не за свой страх и риск, а во главе предприимчивых новгородских бояр и купцов. Поэтому, естественно, когда он был убит сопротивляющейся чудью, его тело с почетом было доставлено в Чернигов. Убитый князь-изгнанник никогда бы не дождался таких почестей от новгородцев, а черниговцы ехать за трупом в землю заволочской чуди, конечно, не могли и не думали, так как кратковременное владычество Святослава в соседнем Белозерье не создало в нем базы для постоянного пребывания там черниговского боярства.

Итак, князь Глеб погиб, убитый чудью в одном из обычных для Новгорода колониальных походов в новгородское «Эльдорадо» — Заволочье. Непонятно утверждение Голубовского, что «Глеб Святославич был убит у еми, финского народа, жившего по берегам Финского залива и Невы».[737] У автора приведенных строк для данного утверждения нет никаких оснований, кроме явного домысла Татищева.

Мы подробно остановились на вопросе об обстановке гибели Глеба именно для того, чтобы показать, что Глеб был тесно связан с местной новгородской верхушкой и не держался только силой Чернигова, а имел и собственных сторонников из числа боярства и купечества. Глеб не был изгнан, а погиб в одном из обычных походов новгородских бояр в погоне за данью. Поэтому в лице Глеба мы видим не просто ставленника Чернигова, постольку прочно сидевшего в Новгороде, поскольку силен был черниговский князь, но и сторонника определенной группировки боярства и купцов, ориентирующихся в своих торговых операциях и в борьбе за самостоятельность на Чернигов.

Вернемся к Святославу. Важным эпизодом его княжения является подавление им крупнейшего восстания смердов под руководством волхвов, и в этом отношении отец и сын отличались достаточной энергией, хотя Святослав действовал и не сам, а руками своего даньщика Яна Вышатича. Летопись приурочивает восстание волхвов к 1071 г. Началось оно в голодный год. «Бывши бо единою скудости в Ростовьстей области, въстаста два волъхва от Ярославля, глаголюща «яко ве свеве, кто обилье держить»; и поидоста по Волзе, кде приидуча в погост, ту же нарекаста лучьшие жены глаголюща, яко си жито держить, а си мед, а си рыбы, а си скору. И привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя; она же в мечте прорезавша за плечемь, вынимаста любо жито, любо рыбу, и убивашета многы жены, и именье их отъимашата собе. И придоста на Белоозеро, и бе у нею людий инех 300».[738] Кто были эти «люди 300»? Несомненно те, кто больше всего страдал от голода, кто вместе с волхвами убивал «лучших жен» и «имения» их брал себе, т. е. смерды. Голод в то время был не только результатом неурожая. Голод особенно тяжело обрушивался на смерда именно потому, что, несмотря на неурожай, дани, виры, оброки и т. д. собирались регулярно, отнимая часто у смерда не только прибавочный, но и необходимый продукт. Голод обогащал купца, торговавшего хлебом, феодала, ростовщическими сделками закабалявшего разоренного смерда, превращавшегося в закупа, и подрывал хозяйство смерда. Понятно поэтому, что голод приближал и ускорял восстание. Смерды обрушивались прежде всего на местную феодализирующуюся верхушку, присваивающую общинные запасы. Такой была «старая чадь» в восстании 1024 г. все в той же Ростово-Суздальской земле, такой же следует считать и «лучших жен», «большух гобиньных домов» («Изборник» Святослава), пострадавших в восстании 1071 г. Несколько странная на первый взгляд форма движения, когда волхвы почему-то расправляются именно с женщинами, упоминание об извлекаемых из ран рыбах и жите напоминают вымысел, но на самом деле находят себе подтверждение в некоторых культовых обрядах народов Поволжья, потомков древних обитателей Ростово-Суздальской и окружающих ее на юго-востоке земель, и позже бытующих среди них.[739] Понятна и религиозная форма движения. Экспроприация и закабаление смерда, превращение общинника в зависимого, столь интенсивно идущие именно в XI в., совпадали и во времени и в пространстве с распространяемым огнем и мечом христианством. Феодалы обрушивались на общинника, разоряли его, превращали общину в подвластную феодалу организацию сельского населения или, обирая смерда и громя разлагающуюся уже естественным путем общину, превращали его в кабального человека. Одновременно христианство, на острие меча феодала проникавшее повсеместно, разбивало старых общинных богов, уничтожало культовые места, места сборов и сходов, громило общинный культ, кончало с зарождавшимся и чем дальше на север, тем все более сильным жречеством, разбивало идеологию первобытнообщинного строя. Борьба за нее, борьба с христианством и стала формой движения смердов. Разбитый феодалом в неравной борьбе смерд стремился оказать отпор феодализму, организуясь вокруг старых общинных начал, быта, обычаев, устоев, верований и богов, и в таком случае, когда бессильно было оружие феодала дружинника, последнему на помощь приходило христианство, стремившееся и тут добраться до смерда и заставить его окончательно сдаться на милость обоих феодалов, и духовного, и светского. Борясь с язычеством и вербуя кадры первых священников местного происхождения из тех же язычников в прошлом, церковь во времена «империи Рюриковичей» сама должна была идти на некоторые уступки старой религии доклассового общества, способствуя развитию религиозного синкретизма, освящая старые народные праздники (Масленица, Коляда, Купала и т. д.) и богов (Волос — Власий). Но идя на отдельные уступки, церковь оставалась непримиримым врагом языческой религии общинников и, сама превращаясь в крупнейшего собственника-землевладельца и в хозяина множества холопов, изгоев, смердов, она становилась правой рукой феодала в процессе экспроприации им смерда. Да иначе и не могло быть, так как православная церковь и призвана была на Русь и превратилась из второстепенной в главнейшую — именно для этой цели. Неудавшийся эксперимент Владимира Святославича с установлением феодальной «небесной иерархии» при сохранении старой языческой религии заставил князя, после некоторых колебаний, прочно и твердо стать на путь христианизации, так как она вполне соответствовала требованиям киевских феодалов, предъявляемым ими к той религии, которая должна была помочь им в укреплении их владычества. Христианство означало и начало конца для волхвов. Их должен был заменить служитель христианской церкви. Волхв был связан с родом и родовой аристократией. Он продолжал играть существенную роль и позднее. Авторитет волхва был достаточно велик еще и в тот период, когда родовые связи уступили свое место территориальным, а эти последние послужили базой для образования поземельной сельской общины. Новая феодальная верхушка росла и крепла как враг волхвов. Отсюда общий враг у смерда и волхва — феодализм и христианство, отсюда их союз, создавшийся еще тогда, когда волхв был главным служителем языческой религии, исполняющим все культовые обряды, выступающим посредником между добрыми и злыми божествами и общинниками, преисполненными страха перед чем-то неведомым и всесильным, что ежеминутно может вторгнуться в их жизнь и от кого зависит их благополучие и удача в земледелии, скотоводстве, промыслах. Авторитет волхва, носителя старой религии времен свободного состояния общинника, приводит к тому, что во главе восстаний смердов становятся волхвы. Так было в 1024 г. в Суздале, так было в Новгороде во времена Глеба. Волхв пытался поднять восстание и под Киевом в эти же годы, но феодалы во́время приняли меры, и киевский волхв «в едину бо нощь бысть без вести».[740] Волхв поднимал восстание смердов в той же Ростовской земле и в 1091 г., но и тут феодалы, уже наученные горьким опытом, быстро расправились с движением, и волхв «вскоре погыбе». Позднее, в XII–XIII вв., когда феодалы расправились с оставшимися еще непокоренными в центральной полосе Восточной Европы племенами (голядь, вятичи), когда феодальные города и вотчины широко раскинулись по всей громадной территории русских княжеств, когда свободный общинник стал уходить в область преданий, когда одновременно с этим громадные успехи сделала и христианская церковь, — тогда уже изменились и самые формы восстаний смердов. Потеряла свое значение старая родовая религия, исчезли волхвы; князья, бояре, духовенство быстро кончали с рецидивами волхвования, и мы видим, что подобные восстания смердов, руководимых волхвами, происходят среди племен севера, где сильнее было жречество и где только начиналась феодальная экспансия новгородского боярства и колонизация, а вместе с ними и христианство. В 1229 г. из новгородских колоний привозят в Новгород четырех волхвов и сжигают их на костре. Это была последняя вспышка восстания смердов под руководством волхвов.