Мумия, или Рамзес Проклятый - Райс Энн

Полуденное солнце жарило изо всех сил, и вдруг он испугался за нее. Эллиот посмотрел на нее и даже зажмурился: он увидел совсем не то, что ожидал.

Она стонала во сне; она мучилась по-прежнему, но это была совсем другая женщина – женщина потрясающей, изумительной красоты!

Правда, сквозь ее волнистые волосы на макушке виднелся большой участок белой кости, из челюсти выступал кусочек хряща. На правой руке вместо двух пальцев торчали голые кости, а из суставов по-прежнему сочилась кровь. И на груди все еще зияла огромная рана, обнажая белые ребра, прикрытые лишь тонкой мембраной крошечных капилляров.

Но лицо уже приобрело человеческий облик: округлые щеки розовели смуглым румянцем, изящно очерченные губы стали пунцовыми, кожа приобрела нежный оливковый оттенок.

Соски тоже были нежно-розового цвета, крепкие груди налились.

Что произошло? Требуется какое-то время, чтобы эликсир подействовал?

В смятении Эллиот приблизился к женщине. Жара стояла невыносимая. В голове у него помутилось. Стараясь не потерять сознания, он ухватился за колонну и немного постоял так, глядя на женщину, которая открыла свои светло-карие глаза.

Она вздрогнула, подняла правую руку и осмотрела ее. Она наверняка чувствовала, что с ней происходит. Казалось, раны причиняют ей сильную боль. Ахнув, женщина дотронулась до кровоточащей раны на руке.

Вряд ли она понимала, что выздоравливает. Безжизненно уронила руку на грудь, закрыла глаза и снова тихо заплакала, прошептав в полудреме:

– Рамзес…

– Пойдем со мной, – ласково обратился к ней Эллиот на латыни. – Пойдем в дом, там ты ляжешь на чистую постель.

Женщина испуганно посмотрела на него.

– Там тоже солнечно, – сказал Эллиот. И как только он произнес эти слова, его осенило. Именно солнце исцеляло ее! Он видел, как оно подействовало на ее руку, когда они шли по улицам. И та часть лица, которая не была укрыта покрывалом, тоже восстановилась.

И Рамзеса пробудило к жизни именно солнце. Вот как объясняются начертанные на саркофаге странные слова, запрещающие впускать солнечный свет в усыпальницу.

Но сейчас не время предаваться размышлениям или заниматься расспросами. Женщина села, на груди у нее теперь не было ветхих лохмотьев, а лицо, обращенное к Эллиоту, оказалось красивой овальной формы, щеки рдели румянцем, глаза холодно светились.

Она протянула Эллиоту руку, но, заметив костлявые пальцы, тут же с шипением отдернула ее.

– Нет, доверься мне, – произнес он на латыни и помог женщине подняться на ноги.

Он повел ее в спальню. Она рассматривала находившиеся в комнате предметы. Ногой потрогала мягкий персидский ковер. Посмотрела на маленький граммофон. Интересно, каким ей видится черный диск пластинки?

Эллиот попробовал подтолкнуть ее к кровати, но женщина не пошевелилась. Она увидела на туалетном столике газету, взяла ее в руки и стала разглядывать оперную афишу: привлекательную египтянку и ее воинственного возлюбленного, стоящих на фоне трех пирамид и египетских пальм.

Глядя на картинку, она взволнованно застонала. Потом ее палец заскользил по колонкам английских слов, и она посмотрела на Эллиота огромными полубезумными глазами.

– Это мой язык, – пояснил он ей на латыни. – Английский. Это афиша музыкальной драмы, которая называется оперой.

– Говори по-английски, – попросила она его на латыни. У нее был резкий, но приятный голос. – Прошу тебя, говори.

Возле входной двери раздался какой-то шум. Эллиот взял женщину за руку и оттащил от окна.

– Незнакомые люди, – сказал он по-английски и тут же перевел свои слова на латынь. И дальше продолжал говорить уже на двух языках, делая синхронный перевод. – Ляг и отдохни, а я принесу тебе еды.

Она вскинула голову, прислушиваясь к голосам, доносившимся из другой комнаты. Потом ее тело судорожно дернулось, и она приложила руку к раненой груди. Да, они очень болели, эти ужасные кровоточащие язвы. Но ее беспокоило что-то еще, потому что тело продолжало дергаться в конвульсиях. Каждый звук пугал ее.

Эллиот быстро подвел ее к кровати и, отдернув сетчатый полог, уложил на кружевные подушки. Когда она улеглась, на лице ее отразилось огромное облегчение. Потом она снова задрожала, пальцы стали судорожно ощупывать веки, и она инстинктивно повернулась к солнцу. Надо обязательно укрыть ее, ведь на ней лишь несколько жалких лоскутков полотна, тонкого, как бумага, поэтому она и тянулась к солнечному теплу.

Эллиот распахнул ставни, и в комнату ворвалось солнце.

Потом он бросился к двери, ведущей в гостиную, и плотно прикрыл ее. Посмотрел в окно, выходившее во двор.

Маленка как раз открывала садовую калитку. Вошли двое мужчин со свернутым в рулон ковром. Они раскатали ковер, переложили на него тело Генри и снова скатали.

При виде тяжело обвисших человеческих конечностей Эллиот почувствовал слабость. Он сглотнул, и спазм сдавил грудную клетку.

Потом он услышал тихий плач, доносившийся с кровати. Эллиот вернулся к женщине и взглянул на нее. Трудно сказать, продолжалось ли исцеление. И тогда он вспомнил о пузырьке, спрятанном в кармане.

Он колебался одно мгновение. А кто бы не колебался? В пузырьке было всего несколько капель. Видеть ее страдания было невыносимо.

Убийства, совершенные ею, были слепыми. И какой мерой можно измерить глубину ее мук и стыда?

Женщина посмотрела на него прищурившись, словно яркий свет причинял ей боль, и тихо спросила на латыни, как его зовут.

Эллиот ответил не сразу. Даже тон ее голоса выдавал природный интеллект. И в глазах тоже светился ум.

Теперь она не казалась ни сумасшедшей, ни растерянной. Просто страдающая женщина.

– Прости меня, – произнес он на латыни. – Эллиот, граф Рутерфорд. В моей стране меня называют лордом.

Женщина внимательно смотрела на него. Села и, потянувшись за свернутым в изножье кровати пледом, натянула его на себя, укрывшись до пояса. Солнце сверкало на ее черных волосах.

Ее черные брови изогнулись изящными высокими дугами. Светло-карие глаза были просто волшебны.

– А твое имя можно узнать? – спросил Эллиот на латыни.

Она горько улыбнулась:

– Клеопатра. В моей стране меня называют царицей. Тишина оглушила Элиота. В груди разлилось тепло, не похожее на боль, которую вызывали иные потрясения. Он молча смотрел женщине в глаза, не в силах ответить. И тут ему стало так радостно, так весело, что душу покинули и страх, и жалость.

– Клеопатра, – прошептал он почтительно, благоговейно.

Она заговорила на латыни:

– Говори со мной по-английски, граф Рутерфорд. Говори на том языке, на котором ты говорил со служанкой. Говори на том языке, на котором написана эта книга. Принеси мне поесть и попить: я очень голодна.

– Хорошо, – ответил он по-английски. И повторил ее просьбу на латыни: – Еды и питья.

– И ты должен сказать мне… – начала Клеопатра, но замолчала. Боль в боку обожгла ее, потом, морщась, она прикоснулась к ране на голове. – Скажи мне, – сделала она еще одну попытку заговорить и смущенно взглянула на Элиота. Она явно старалась что-то вспомнить, но ее охватил страх, и, сжав руками голову, закрыв глаза, она разразилась рыданиями.

– Потерпи, у меня есть лекарство, – прошептал Эллиот. Он осторожно присел на краешек постели и вытащил из кармана пузырек, в котором оставалось полдюйма искрящейся на солнце жидкости.

Клеопатра подозрительно взглянула на пузырек. Проследила за тем, как Эллиот открывает его. Он поднял пузырек и нежно провел рукой по ее волосам, но она остановила его. Показала на свои веки, и Эллиот увидел, что там кое-где еще оставались маленькие участки без кожи. Она взяла у него пузырек, капнула на пальцы и стала втирать жидкость в веки.

Эллиот прищурился, внимательно наблюдая за действием эликсира. Он слышал слабое шуршание и потрескивание.

Клеопатра подняла пузырек вверх и влила оставшуюся жидкость в рану на груди. Пальцами левой руки растерла эликсир по краям раны, тихо вздохнула, вытянулась на постели и замерла.