Разгневанная земля - Евгения Яхнина

Изучив карту, Гёргей сделал вывод, что противник будет избегать пересечённых мест, удобных для партизанской войны, и предпочтёт открытые места, где венграм, имеющим необученные войска, трудно вести бои.

Гёргей высказал свои соображения генералу Перцелю, который с ним согласился. Но, чтобы избежать неожиданных манёвров врага, было решено разбить армию на две колонны: Гёргей двинулся со своими тремя тысячами ополченцев по линии Адони — Штульве́йссенбург, а Перцель с двумя тысячами солдат должен был заградить дорогу неприятелю по линии Се́ргельес — Аба.

После трёхдневных переходов колонны Гёргея сделали привал в деревне Тац.

Объезжая на рассвете позиции, Гёргей увидел скачущих к деревне Аронфи и Андраша. Ханкиш послал их вперёд, чтобы сообщить Гёргею о расположении и численности армии Рота и Филипповича. На этот раз они явились также вестниками чрезвычайного происшествия в деревне Селиш. Аронфи рассказал со всеми подробностями о встрече отряда Ханкиша с графом Фения, которого вместе с его багажом скоро доставят сюда.

Майор спокойно выслушал Аронфи и только спросил:

— Дал ли граф какие-нибудь объяснения?

— Нет. Капитан Ханкиш ни о чём его не спрашивал. Он считал, что этим займётесь вы.

Передав через адъютантов приказ о выступлении, Гёргей ушёл в свою палатку. Вражеские, воззвания, золотые монеты в чемоданах и охранная грамота Елашича — этого достаточно, чтобы повесить графа. Но казни графа мало. Доказательство измены графа надо использовать в военных целях… и немедленно. Боевое крещение ополченцы получат на земле Фении… Весть о предательстве разнесётся по всем графским деревням. Ненависть ополченцев — недавних крестьян перейдёт в ожесточение. И тогда они не отступят перед неприятельскими пушками. Елашич и Фения станут одинаково ненавистны! Надо бы послать курьера к генералу Перцелю. Но тогда инициатива перейдёт к генералу… Нет! Гёргей хочет и должен воевать самостоятельно. Только так он сможет свести старые счёты со спесивыми австрийскими генералами.

Размышления Гёргея прервал адъютант, сообщивший о прибытии графа под конвоем отряда гусар.

— Какая приятная неожиданность, Ференц! — Такими словами встретил Гёргей своего старого знакомца Ханкиша. — Я слыхал, что и ты записался в армию, но не знал, в каких ты частях.

Гёргей и Ханкиш служили вместе в университетской химической лаборатории, и их связывали дружественные отношения. Гёргей, трудно сходившийся с людьми, испытывал к Ханкишу сердечное расположение и даже был с ним на «ты», что было ему совсем несвойственно.

— У меня есть о чём рассказать тебе, Артур. Надеюсь, что у нас найдётся для этого время.

— Да, да!

— Граф Фения…

Мне уже о нём доложили. Приведи графа сюда.

Граф вошёл и сразу заявил протест против попыток его опорочить.

— Я не военный. Я депутат Государственного собрания. Только одному премьер-министру графу Баттиани я обязан дать отчёт о своём поведении.

Гёргей резко остановил графа и напомнил ему об указе венгерского правительства, который давал права командующим фронта на месте судить граждан, заподозренных в измене, и выносить им смертные приговоры.

— Если вы не дадите удовлетворительных объяснений, как попали в ваш чемодан прокламации неприятеля, вам не миновать сурового приговора.

— Воззвания Елашича?! И для меня остаётся загадкой, кто их спрятал в мой багаж… Деньги действительно мои, я держу их в золоте, с тех пор как между Австрией и Венгрией стали разлаживаться отношения. Но вражеские прокламации подложили в повозку без моего ведома… В Пеште виновник будет установлен. Там мне помогут.

Фения умолк. Появился адъютант Гёргея. Он принёс два небольших, запертых на ключ саквояжа, которые граф вёз с собой в карете. Саквояжи вскрыли, и там оказались два письма австрийского военного министра Латура. В одном он благодарил графа Фению за то, что тот принял на себя расходы, необходимые для «дела» Елашича. Второе письмо уполномочивало графа организовать в Пеште торжественную встречу бана.

Прочитав документы, Гёргей сказал графу:

— И без этих писем всё было ясно. Золото в ваших чемоданах и воззвания бана Елашича неопровержимо, доказывают вашу измену отечеству!

Приговор суда был единогласный.

Графа Фению казнили перед ополченцами, выстроенными в походном порядке. Майор Гёргей сразу стал для них олицетворением новой, справедливой, народной власти. Падение могущественного и жестокого графа, владельца чуть ли не половины всех земельных угодий страны, показалось им началом осуществления их чаяний. И, когда с места казни Гёргей под марш Ракоци двинул солдат против превосходившего их втрое противника, они отважно ринулись вперёд.

Хорватские генералы, не ожидавшие наступления венгерских ополченцев, были обескуражены всё нараставшим натиском венгров. Оставив только артиллерийское заграждение, они начали поспешно отводить пехоту и кавалерию к Озора.

Гёргей быстро разгадал вражеский манёвр, обрушил огонь своих немногочисленных орудий на батареи неприятеля и одновременно бросил в атаку кавалерию и лучшие пехотные полки. Кавалерию Гёргей повёл сам, а командование пехотинцами передал Ханкишу, который вместе со своим отрядом влился в его корпус.

Может быть, хорватам, отступавшим форсированным маршем, и удалось бы спасти положение, но около Озора их атаковали партизаны Аронфи. Бесстрашный натиск гонведов, меткость венгерской артиллерии, одновременная атака партизан — всё вместе вызвало панику среди хорватских солдат.

Первыми, сдаваясь, подняли руки артиллеристы. И тогда венгерские батареи, которым уже не грозили неприятельские пушки, направили огонь по отступавшей пехоте врага. Подоспевшие полки Перцеля начали обход неприятеля с флангов. Хорватские генералы были опытными командирами — они поняли, что положение безнадёжно, и предпочли выкинуть белый флаг. Парламентёры тотчас согласились на безоговорочную капитуляцию. Весь хорватский корпус, состоявший из десяти тысяч солдат, семидесяти трёх офицеров и двух генералов, сдался в плен. Лишь небольшие группы кавалерии и пехоты скрылись в лесах и болотах.

Операция кончилась блестящей победой. Но Перцель был возмущён Гёргеем, который нарушил приказ. Он двинул свои части, не считаясь с общим планом. А план был рассчитан на окружение неприятельских войск, когда они по дороге к Озора войдут в лес.

— Борьба только начинается, — гневно обрушился Перцель на Гёргея, — и всякое неподчинение приказу начальника должно нещадно караться. Не пытайтесь оправдываться тем, что неприятельская армия сдалась… Обстоятельство, которого вы не могли предусмотреть, — появление партизан в тылу противника — сделало невозможным её отступление.

— Бесспорно, генерал, строгая дисциплина и субординация — это первый закон в военном деле, — начал невозмутимо Гёргей, — но есть случаи, когда неукоснительное соблюдение закона приводит к беде. Да, я нарушил приказ, требовавший дожидаться появления вашего корпуса. Что ж! За вами остаётся право предать меня военному суду.

— Ни о каком суде не может быть и речи, — примирительно сказал Перцель. — Но вы, майор, как я вижу, не склонны считаться с распоряжениями начальства. Сегодня вы это показали не только в деле под Озора, но и приговором графу Фении. Здесь налицо то же превышение власти. Правительственный указ даёт право вершить суд над предателями только командующему армией. И вы должны были обо всём доложить мне. Кстати, — закончил Перцель, — я не утвердил бы приговора, а предоставил бы это сделать правительству.

— Я в этом не сомневался, — откровенно признался Гёргей, — поэтому и ускорил казнь.

Дерзкий ответ майора, вероятно, послужил бы поводом к дальнейшим пререканиям между генералом и его подчинённым, но их разговор был неожиданно прерван прибытием курьера от главнокомандующего Мога. Он извещал о победе над Елашичем у Веленце и о бегстве бана к австрийской границе.

Эти новости обрадовали Перцеля, и он дружески протянул руку Гёргею со словами:

— Вот как завершился поход спесивого бана! Ну что ж! Пусть и в будущем возникают недоразумения и конфликты, лишь бы все они увенчивались таким торжеством нашей армии, как то было у Веленце!

Отвечая на рукопожатие, Гёргей ничем не выразил своих чувств и холодно спросил:

— Как прикажете поступить с пленными?

Взглянув на майора, Перцель не мог удержаться от восклицания:

— Да есть ли у вас сердце, майор? Даже такое ошеломляющее известие вы принимаете без малейшего волнения!

— Я всю жизнь тренировал свой мозг и сердце, приучая мозг критически относиться ко всем явлениям и не давая сердцу биться слишком усиленно, — ответил, улыбаясь, Гёргей.