Закон - тайга - Эльмира Нетесова

— Да не рыпайся, Филин! Тимке мы без понту. Не хочет,

чтоб мы на его шее сидели. Вот и заставляет самих ше- 'улл велиться. Разохотить хочет…

Филин сидел у костра. Грелся. Ждал, пока сварится мясо. На голодное брюхо он всегда был злым и придирался к кентам по мелочам, заставляя найти шамовку. Но тут не село. Это бесило бугра. И фартовые, зная его норов, молчали: нажрется Филин, надолго спать завалится. Сытое пузо ни зла, ни страха не ведает.

Пока варилось мясо, фартовые сушили оленью шкуру для бугра. А Филин с Котом разглядывали соболей и норок, угодивших в силки и петли.

— Слушай, бугор, да ведь эта заимка — настоящий банк! Нам стоит повкалывать тут. Пусть только научит нас Тимоха Да мы всю эту тайгу, как налогом, обложим петлями. Кто нас застопорит? Ты только не лезь, внакладе не останешься! Прикинься кентом фраеру.

— Уже! Даже про разборку ботнул, что в фартовые вернули!

— Нам без него — хана! А с ним общак трещать будет. Сама фортуна нас свела…

До вечера еще двое фартовых сходили в тайгу с Тимкой. А вернувшиеся, наскоро поев, делали петли и силки.

Даже Филин не усидел. Посмотрев, как трудно и долго выкапывает Тимка в жестком снегу ледянки, как ровняет до блеска круглые стенки, предложил:

— Зачем мудохаться? Давай шустрее. Сковырни снег и костерок разведи. В банке жестяной горячие угли поставь. Ямка получится отменная. И края скользкие. Ни одна зверюга не выскочит.

— Давай попробуем, — согласился Тимка и удивился вскоре. Без труда за час десяток ледянок вокруг поляны получилось. В них приманку положили. И стали ждать.

Фартовые у костров учились снимать шкурки со зверьков.

— Да, вот не знал, чему кентов учить. Жмуров до хрена было. Теперь бы…

— Те шкуры не приняли б, — осек Кот.

— Тимофей, а что больше всего зверюги любят в приманке? — спросил Рыло.

— Это смотря кто. Лиса из всех заячьих потрохов печень уважает. Соболь — жир с кишок. Норка — застывшую кровь. Горностай все подряд метет. А кунички сердце пожирают. Чье бы оно ни было…

— А рогатый чего жрет? — спросил Филин.

— Он только мох да траву. Мясо не ест, — рассмеялся бригадир.

— Потому и рогатый. Бабы прогнали. У мужика без мяса силы нет. Одна видимость.

— Ну ты, бугор, мужик. А много того мяса сожрал за жизнь? Ведь больше половины — в ходках, по зонам. А там — баланда. По-нашему — суп санды, семь ведер воды, кусок манды и одна луковица…

Условники расхохотались.

— А что, Филин, все мы так хавали. Покуда на воле, пихаемся в три горла про запас. На ходку. Иначе сдохнешь в зоне, — поддержал Бугай.

— Эх-х, нам однажды подвалило. В Усть-Камчатске. Послали нас на загрузку судна олениной. Зимой это было. Как раз забой оленей шел. Мы, дурье, вначале загоношились. Да охрана погнала, вкалывать было некому. А до того, кроме баланды, ни хрена не знали. Даже забыли, каким бывает мясо. А тут — целые горы. Даже руки затряслись. Ну и поволокли его в трюмы. А. в перерыв строганины мороженой так нажрались, что блевали мясом. Отвыкшая утроба не приняла. Выкинула обратно. Обидно было до жопы. Зенки голодные, а пузо заклинило.

— А я однажды в Магадане, в ходке, спер мясо в столовой. Прямо со сковородки. За пазуху сунул его. Держу, чувствую, по ногам льет. Что делать?

— Мясо льет? — вылупился Бугай.

— Кой хрен мясо! Уссался от боли. Ожег всю шкуру на груди. У меня там такая шикарная татуировка была! Русалка. С такой сладкой рожей. Я за нее пять пачек чаю отдал, чтоб накололи. Но после того мяса слезла шерсть с груди и русалкина морда одноглазой стала. Полморды ее вместе со шкурой моей облезла. Но мясо схавал, — признался бугор.

— Черт! За эту жратву и навар сколько вынесли! А разве больше другого сожрешь? Брюхо одно. В один день на год не нахаваешься. А теряешь враз на годы, — мрачно сплюнул Рыло.

Мясо… Его условники ели, обжигая губы, руки. Выбирали куски побольше, помясистее. В него впивались зубами. Ели с рыком, чавканием, обгладывали кости добела.

Мясо пахло тайгой, жизнью, сытостью. Даже набив желудки до отказа, фартовые оглядывались друг на друга. Не сожрал ли кто больше, чем сам?

С рук стекал жир за рукава. Условники не спешили его вытирать. И, глядя на нетронутую оленью голову, втихаря жалели, что короток миг сытости. Скоро кончится мясо. Надо снова о жратве заботиться. Чьей-то смертью свою жизнь продлить и согреть.

Повезет ли завтра быть сытым, лечь спать с полным пузом? Как хорошо спится на тугой живот… Не часто такое перепадало даже на воле. И, вытирая жирные губы, добрели мужики. От сытости. Иных в сон клонило, других — на воспоминания потянуло.

— Тимоха, а почему ты свою кликуху продал? — внезапно спросил бугор.

— Да ну ее в сраку. Невезучей она была. Трижды с ней попутали. А тут в Трудовом еще один Олень появился. Он эту кликуху от пахана своего получил. Сам петришь, двух кентов с одной кликухой не бывает. Я и продал ему свою. За склянку. Сам остался как фраер. Потому что кликуху новую мне не дали. А мой пахан в Анадыре накрылся. Так и фартовые по имени звать стали. От чужих паханов не хотел кликухи признавать. Теперь уж и ни к чему, — отозвался Тимофей.

Бригадир помешал в костре угли. Они обдали жаром лица условников. Тимка набрал на сковородку жар, понес в шалаш, бросив через плечо:

— В шалашах дух прогрейте. Нынче к утру пурга будет. Злая. Теплое барахло не снимайте с себя.

— Сдурел, что ли? Откуда пурге взяться? Вон как тихо. И звезды на небе, как царский рупь. Чего стращает фраер? — покачал головой недоверчивый бугор. И, раздевшись до рубахи, полез в прогретый шалаш. Влез в спальный мешок. И вскоре захрапел, усыпив кентов сытыми сонными руладами.

Тимофей принес дрова в шалаш. Положил аккуратно. Занес ведро и чайник. Повесил на просушку обувь и плотно закрыл вход в свой шалаш. В эту ночь он лег спать, не раздеваясь.

Даже сквозь сон слышал бригадир, как поднялась в тайге пурга. Она подступила незаметно. Погладила жестким крылом головы деревьев, расчесала ледяным гребнем жидкие кудри берез. Закачала лохматые макушки елей и, набрав силу, загудела в полный голос по вершинам и стволам, испытывая на прочность.

Деревья сначала зашептались, потом заохали, застонали, загудели, закричали на все голоса. Сухое дерево не выдержало ледяных кулаков пурги. Отскрипело. Взвыв напоследок, ухнуло с размаху головой вниз. Затрещало ломающимися ветками. Стон дерева утонул в голосе пурги. Она взвила сугробы от корней к макушкам деревьев, взвыла в чаще диким утробным голосом. Ей вторила каждая ветка, дерево, куст. Пурга все обдавала ледяным дыханием. В дуплах, лежках, норах и берлогах замерла, затихла жизнь.

Неистовой пурге мало было плача тайги. Она обрушилась на шалаши. Сорвать их не удалось. И тогда… занесла снегом к утру. По макушку. Сровняла с сугробами, с корягами. А видя, как утонуло в снегах жилье человечье, оплакивала людей со смехом и стоном.

Не выбраться, не вырваться из объятий пурги никому. Она спеленала шалаши, она укутала их, сдавив в снежных объятиях.

Куда там человеку — дереву не устоять против ветра-старика. Он — гроза и смерть всему живому. Не прив. едись птахе взлететь случайно. Подхватит ее пурга, как пылинку. Высоко в небо подкинет, закрутит в жесткий смерч, изломав крылья, вернет тайге мертвую…

Да что там птахи. В пургу в тайге и крупному зверю выжить мудрено. Человек для нее — песчинка.

Тимка сразу понял, что его шалаш занесло снегом до верха. Теперь не откопаться, не вылезти. Три дня ждать придется конца непогоди. Меньше не бывает. Хорошо, что шалаш устоял. Иначе заморозила б пурга заживо.

В такую непогодь хоть к медведю в берлогу просись, в тайге не выжить. Ветер всякую теплину выдует.

Пурга… Зла она. Коль вырвалась, покуда силы не истратит, угомону не жди.

Тимка вылез из спального мешка. В шалаше темно. Будто заживо в гробу оказался. Зато тепло. Не смогла пурга выдуть, отнять тепло углей. И, засыпав снегом, дала возможность дышать спокойно.

«Как там фартовые? Уцелели их шалаши иль унесло? Живы ли они? Хоть бы глянуть. Но как выберешься теперь? — подумал Тимка, прислушиваясь к завыванию пурги вверху, над головой. — Теперь шалаш до весны в сугробе простоит. Откапывать нет смысла. Разве только вход. Хотя последняя пурга может догола раздеть шалаш. И все же, как там фартовые? Бугор, наверно, всю глотку порвал, матюгая пургу. Жрать хочет. А как похаваешь в такую непогодь? Вон они, зайцы и куропатки. Со вчерашнего дня лежат. Да сырьем их жрать не станешь…»

Тимка на ощупь проверил шалаш.

Нет надежды выбраться. Пурга превратила шалаш в подземелье, в нору без хода, в могилу с живым покойником.

— Господи, дай мне терпенья и силы! Спаси и сохрани нас! — просил Тимоха, став на колени.

Ни лопаты, ни топора под руками. Найти бы хоть спички. Шарил Тимофей по еловым веткам. Пальцы наткнулись на нож. Где-то рядом спички. Наконец-то зажег жировик.