Сильные. Книга первая. Пленник железной горы - Генри Олди

— Летит.

Это было первое слово, какое произнесла Умсур с момента освобождения Нюргуна. Когда мы выбрались из стрекочущих недр горы, она прижалась к ржавой, покрытой выбоинами стене как можно дальше от нашего брата. Там и стояла молча. Звук собственного голоса, казалось, освободил Умсур. Она перестала вжиматься в обледенелый металл горы. Сделала шаг, выпрямилась: стройная, высокая, белая одежда, белое лицо — лиственница в зимнем уборе. Она больше не боялась. Или очень убедительно делала вид, что не боится. Меня, по крайней мере, она убедила.

Ну, почти.

— Летит.

Я вгляделся в морозную кипень. На нас, увеличиваясь с такой скоростью, будто он катился в долину с перевала, надвигался здоровенный снежный ком. Облако, и не простое, а ездовое. Ну да, мы с Мюльдюном заранее условились. Надо же на чем-то Нюргуна в Средний мир отвезти? Коня у него нет, а и был бы, так он ездить верхом не обучен. Пешедралом с небес на землю топать? Дудки, это вы сами, если ног не жалко. Идею насчет облака Мюльдюн воспринял, скажем прямо, без восторга. Даже спорить пробовал. Умсур его влет срезала:

«Может, у тебя какая здравая мысль есть? Предлагай!»

Мыслей у Мюльдюна не было. Поскрипел, побурчал и согласился. С этого момента я был спокоен. Не вообще спокоен — куда там! — а насчет облака. По нраву оно Мюльдюну, не по нраву, а если сказал — сделает.

Облако зависло, наехав боком на карниз. Из облачной утробы начал выбираться Мюльдюн: бочком, долго-долго, как дряхлый старик из юрты. Наружу ему не хотелось, да пришлось. На Нюргуна он смотрел, только что не разинув рот. Я когда в первый раз Нюргуна увидел, тоже на него так смотрел.

— Да расширится твоя голова, Мюльдюн!

Он вздрогнул, словно я его разбудил невпопад. Я впервые видел, как Мюльдюн-бёгё вздрагивает.

— Ага. И твоя.

— Что моя?

— И твоя пусть.

— Мюльдюн, это Нюргун. Нюргун, это Мюльдюн.

Нюргун ловил на язык снег.

— Мюльдюн — брат. Наш брат.

Нюргун присел, сгреб увесистый снежок и откусил от него. Начал жевать, потешно кривясь. Челюсти его двигались, как у лесного деда. Время от времени он косился на облако: не куснуть ли за компанию?

— Брат, говорю. Хороший.

Провались я сейчас в бездну Елю-Чёркёчёх — спасибо бы сказал. Вот, два громилы: один голый, второй одетый. Оба бёгё — силачи. А я с обоими, как с малолетними сопливцами, беседы веду. А что делать? Иначе Мюльдюн не услышит, а Нюргун не поймет. Он вообще понимает хоть что-нибудь? И, главное, все как воды в рты понабирали, взгляды отводят — и Умсур, и Мюльдюн. Старшие, называется! Давай, Юрюнчик, отдувайся за всю семью! А что? Обычное дело. Будем отдуваться, если больше некому. В конце концов, это я решил, что Нюргуна освободить надо. Я освободил, мне и нянькаться.

— Голова, Нюргун, — выдавил из себя Мюльдюн.

И добавил ценой колоссальных усилий:

— Да расширится она. Вот.

По-моему, Мюльдюн сразу пожалел, что заговорил. До сих пор Нюргун им вообще не интересовался, будто никого с нами и не было. А тут вдруг зыркнул искоса, с шумом втянул ноздрями воздух — чуп-чуп! — и резвей скакуна затопал по карнизу к «хорошему брату». Железная подошва ощутимо содрогалась под ним — как бы не обвалилась!

Ф-фух, пронесло.

Мюльдюн, правда, так не думал — насчет «пронесло». Над ним, курясь влажным паром, навис детина жуткого вида. Как ворон на еловой лапе, Нюргун вертел головой, разглядывая Мюльдюна то левым глазом, то правым. Ссутулился, по-звериному вздыбил лопатки; сунулся вплотную, начал обнюхивать рот брата. Сейчас как цапнет за губу! Со стороны казалось, что Мюльдюна бьет крупная дрожь, словно это он выскочил голышом на мороз, а не Нюргун. По лицу, напротив, текли крупные капли пота, но Мюльдюн боялся поднять руку, чтоб его утереть. Он вообще старался не шевелиться.

Мюльдюн боится?

Мюльдюн-бёгё?!

Позднее — не в тот день, и не на следующий — когда я притерпелся, успокоился и начал привыкать к Нюргуну, до меня дошло. Мюльдюна трясло не от холода и не от страха. «Опасность! Угроза!» — криком кричала его боотурская сущность. Требовала немедленного расширения, самого большого, на какое Мюльдюн был способен. А разум возражал… Нет, разум помалкивал. Возражала сила воли: «Нельзя! Это мой брат. Он не виноват, что родился таким!» Боотур-Мюльдюн схлестнулся с Мюльдюном-братом, а я видел лишь дрожь, сотрясавшую поле боя. Мюльдюн расширялся. Мюльдюн усыхал. Он боялся. Он стыдился своего страха. Ему проще было умереть в бою, чем показать себя трусом. А воля, стальная воля…

Воля выступила заодно со страхом, и вместе они победили.

— Брат. Мюльдюн. Хороший.…

Я не сразу заметил, что до сих пор бормочу это вслух. Нюргун обернулся, моргнул с недоверием: «Брат? Точно?!»

— Ага, — твердо сказал я. — Хороший.

— Брат, — повторил Нюргун. — Не люблю.

Он потерял к Мюльдюну всякий интерес. Запрокинул лицо к небу, не обращая внимания на снежинки, падающие в глаза. Что он там видел? Мглистые тучи — или что-то другое?

— Юрюн, убеди его забраться в облако. Нам пора лететь.

Умсур говорила в полный голос, не стесняясь присутствия Нюргуна. Умница, она первой поняла, что ее слова, как слова Мюльдюна или кого-то еще, ничего не значат для Нюргуна. Понимает он смысл сказанного, не понимает — если из нас троих кто-то способен уговорить Нюргуна, так это я.

«Брат! Люблю!» Спасибо, губу не отгрыз — от большой любви.

Сказать по правде, я бы с удовольствием доверил уговоры Нюргуна кому-нибудь другому.

— Нюргун, послушай…

Он обернулся. Он, по-моему, только и ждал, что я его позову.

Я отшатнулся.

4

Обычное дело

Лезть в облако Нюргун отказался наотрез. Не нравилось оно ему, и хоть кол на голове теши. Мюльдюном там пахло, что ли? Я уж и умасливал, и пример подавал. Семь раз залезал в облако, семь раз вылезал обратно. Лыбился, будто счастья набрал полные горсти. Приветливо махал рукой: «Ай, как тут хорошо! Иди сюда, ну иди же!» Указывал на край Восьмых небес, едва видимый сквозь метель — нам, мол, туда надо! Под конец ко мне присоединился расхрабрившийся, а может, устыдившийся Мюльдюн. Гиблое дело — ближе, чем на пять шагов, Нюргун к облаку не подходил. Он вообще не желал на облако смотреть. Выслушает очередную порцию уговоров, глянет — и тут же отворачивается.

Будто что непотребное увидел.

Может, это потому что Мюльдюново облако — неживое? Столько лет вокруг Нюргуна было все неживое — вот его и воротит! Скажете, я угодил пальцем в небо? Другого объяснения у меня нет. А у вас есть?