Екатерина Великая (Том 2) - А. Сахаров (редактор)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К огромному дому Лопухиных на Арбате он подъезжал почти в полночь. Камердинер Лопухина сказал ему, что Иван Владимирович у отца. Через несколько минут Черкасского попросили наверх. Поднявшись по широкой лестнице и пройдя через площадку, он вошёл в большую библиотеку.
В глубоком вольтеровском кресле сидел девяностолетний генерал-поручик Владимир Иванович Лопухин, в домотканом сером кафтане, и, приложив руку к уху, слушал своего сына. Иван Владимирович в халате и в домашних туфлях сидел рядом с ним за столиком, на котором стояли свечи под зелёными колпачками, и читал вслух «Деяния Петра Великого» Голикова. Старик улыбался и кивал головой. Видимо, то, что он пережил в молодости, запомнилось ярче всего и теперь проходило у него перед глазами.
Черкасский кашлянул, поклонился и после взаимных приветствий попросил Ивана Владимировича выйти. Лопухин без особого волнения спросил:
– В чём дело?
– Видимо, – ответил Черкасский, – пришло какое-то новое повеление из Петербурга. Главнокомандующий требует вас немедленно к себе.
Лопухин так же спокойно прошёл к себе, переоделся и через полчаса подъезжал к дому главнокомандующего. Войдя в кабинет, он увидел улыбающегося Прозоровского.
– Ну что же? – сказал главнокомандующий, поглаживая рукой бумаги, лежавшие перед ним. – Новиков-то во всём сознался.
– В чём именно? – спросил Лопухин.
– В сношениях с якобинцами – раз, в получении директив от прусского двора – два, в печатании изданий, призывающих к свержению существующего строя, – три…
– Не слишком ли много за один раз? – спросил Лопухин, спокойно садясь в кресло.
Прозоровский при этом замечании забегал по кабинету.
– Так ведь он здесь, его можно и позвать…
– Ну так и позовите, – предложил Лопухин, хорошо зная, что Новикова уже нет в Москве.
– И позову, и свяжу вас с ним. Вот мы и посмотрим, – пробормотал Прозоровский, потом, подойдя к Лопухину, прибавил шёпотом: – Искренне из человеколюбия и уважения к вашему батюшке советую: сознайтесь хотя бы в сношениях с якобинцами, и сие облегчит вашу участь!
Лопухин посмотрел на него насмешливо:
– Вы, оказывается, ваше сиятельство, немногого хотите. Нельзя ли вам сделать небольшую пропозицию?[96]
– Предлагайте…
– Не согласились бы вы, ваше сиятельство, подписать бумагу о вашем соучастии в низвержении короля Людовика Шестнадцатого?
– Ах, вы ещё смеётесь надо мной! – закричал главнокомандующий. – Так вот-с. Имеется высочайшее повеление о высылке вас, князя Николая Трубецкого, Ивана Тургенева и других сообщников Новикова по преступным деяниям в дальние имения. Но сие лишь временная мера… Предлагаю вам заполнить опросные пункты и предупреждаю, что, если имеющимся документам будет обнаружена какая-либо утайка или сокрытие действий ваших, сие может кончиться лишением чинов, орденов и даже самого живота…
Уже с первого взгляда на опросные пункты Лопухин понял, что их составляла сама императрица. И поэтому в своих ответах он постарался написать всё то, что мог бы сказать ей при свидании.
Он не только отрицал все возводимые на членов «Типографической компании» и «Дружеского общества» обвинения, он утверждал, что их деятельность была только полезна России. Он указывал, что в начале своего царствования императрица провозгласила эти же идеи и теперь преследование за них со стороны правительства может вызвать глубокое разочарование в лучшей части дворянства.
В последнем замечании был прямой намёк на то, что в Москве такие действия вызовут недовольство.
Оно так и было. Верхушка дворянской Москвы уже давно представляла собой одну семью. Взаимные родственные и материальные связи создали такое положение, что нельзя было задеть одного, не ударяя по другому. Лопухины, Трубецкие, Черкасские, Херасковы, Репнины, Евгалычевы, Татищевы, Вяземские, Гагарины, Долгорукие были основателями «Дружеского учёного общества» и в какой-то мере участвовали и в «Типографической компании». Родственные связи их были необъятны. Теперь задевалось не только их право думать по-своему, но ставилась под сомнение и их дворянская репутация.
Как раз попал в эти дни в Москву проездом канцлер граф Безбородко. Он очень быстро понял, как далеко зашло дело, и между прочим написал Платону Зубову, зная, что тот сейчас об этом сообщит императрице:
«Шум поднят большой, и дело приняло неблаговидный характер».
Но императрица всё ещё надеялась найти нити воображаемого заговора и снова написала Прозоровскому:
«Князь Александр Александрович! По нашей к Вам доверенности не сомневались мы, что Вы должную перед нами с Вашей стороны искренность и чистосердечие предпочитаете всякому личному уважению, и вследствие того, видя неоставление долгу сего в письме от 23 настоящего месяца, где Вы представляете переписку князя Репнина с Шрёдером, похваляем Ваш поступок, а как подлинных князя Репнина писем Вы не прислали, то повелеваем оные к нам доставить, пребывая впрочем к Вам благосклонны».
Однако она не решалась продолжать борьбу с дворянской Москвой. Репнину Екатерина при праздновании мира с Турцией не пожаловала чина фельдмаршала и послала его в почётную ссылку – управлять Эстляндией и Лифляндией. Иван Владимирович Лопухин «из уважения к его престарелому отцу» был оставлен в Москве. Князь Николай Никитич Трубецкой и Иван Петрович Тургенев были высланы в дальние имения. Зато несчастные студенты Колокольников и Невзоров при возвращении их в Россию были арестованы в Риге и заключены в Петропавловскую крепость, где Колокольников вскоре и умер от чахотки.
26
ИМПЕРАТРИЦА СЖИГАЕТ КНИГИ
Хотя указом Екатерины от 11 февраля 1793 года предписывалось сжечь те 18 656 экземпляров книг, которые были найдены в домах и лавках Новикова и в двух его иностранных библиотеках, Прозоровский воспользовался случаем, чтобы предать огню все без исключения издания «Типографической компании».
В ясное морозное утро к Болоту, где, как и на Красной площади, совершались публичные казни, потянулись бесконечные возы, нагруженные десятками тысяч книг. Возницы – мужики из пригородных сёл, в тулупах и шапках-ушанках, погоняя тощих лошадей, с недоумением оглядывались на солдат, шагавших рядом, и полицейских надзирателей, строго следивших за тем, чтобы пагубные книги не упали на мостовую.
Народ со всех сторон бежал к площади. Огромные мужики-палачи в длинных рубахах, уже давно скучавшие без дела, суетились, складывая штабеля дров, переложенных просмолённой паклей и соломой. Наконец гигантские костры вспыхнули – языки пламени и столбы дыма потянулись к небу. Палачи бросали книги в огонь. Народ прибывал. Множество студентов, воспитанников Заиконоспасской академии, и людей разного звания толкались вокруг возов с книгами, подходили к самым кострам, вступали в перебранку квартальными надзирателями, подшучивали над палачами. Палачи, вооружённые длинными баграми вместо привычных им топоров, кашляя и задыхаясь от дыма, сталкивали груды книг в костры. Поднялся ветер. Мокрый снег бил в лицо, дым ел глаза, концы багров загорались, палачи ругались и, отплёвываясь, тушили их в снежных сугробах.
Ветер разбрасывал горящие листы. Толпа всё нажимала. Книги, сваленные кучами в разных местах площади, как будто таяли – народ их растаскивал.
– Ишь ты, что жгут! – удивился дьячок в подбитом мехом подряснике и большой войлочной шляпе. – «Послание святого Апостола Павла к Филиписеям и Колосаям».
– Подлинно не ведают, что творят, – подхватил стоящий рядом старик с длинной седой бородой и иконописным лицом, держа в руках обгоревшее издание «Правил христианской жизни».
– Смотри-ка, что я нашёл! – кричал один бурсак из Заиконоспасской академии другому. – Азбуку греческую. А вот и латинская, и российская, и немецкая…
– А я Баумана – «Краткое начертание географии» и «Геометрию» Аничкова…
– Возьми у него книгу, возьми! – закричал квартальный надзиратель солдату, указывая на какого-то подростка, только что вытащившего толстый том в переплёте из сложенной на земле кучи.
Солдат, держа мушкет в правой руке и неуклюже топая ботфортами, догнал мальчишку, не успевшего скрыться в толпе, отнял у него книгу и подал надзирателю. Надзиратель нашёл титульный лист и прочёл: «Бабка повивальная – городская и деревенская», плюнул и бросил книгу в костёр.
Учебники, переводные романы, произведения русских писателей, книги по медицине, математике, истории и технике, энциклопедические словари и описания путешествий, «Древняя российская Вифлиофика» догорали на кострах. Народ смотрел на суетившихся палачей, на полицейских надзирателей, следивших за тем, чтобы не растаскивали книги, и не понимал, что, собственно, происходит.
– Это что же, голубчик, – спрашивал толстый купец соседа, приказного писаря в потёртом кафтане и с медной чернильницей за поясом, – книги вовсе запрещены али на время?
