Обращение в слух - Антон Понизовский

— А ты бывал близко к смерти? — спокойно спросила Лёля.

— Наверное… — запнулся Федя, — когда-нибудь…

Лёля слегка засмеялась.

— Если бывал, то запомнил бы. Я один раз в лавинку попала — запомнила на всю жизнь…

— В лавину?!

— В маленькую лавинку. Метра, наверное, три на три… пять на пять… нет, поменьше. Скорей три на три.

Ты в курсе, отчего бывает лавина?

Смотри. В оттепель — снег подтаял, поверхность снега подтаяла. Ночью её подморозило — образовалась корка. Потом сверху нападало снега.

Любая встряска — и сходит весь этот снег. Вся подушка.

Короче, я еду: слева от меня — метров семь-восемь слева — обрыв. И наклон в ту сторону, небольшой. Еду, и вдруг чувствую: ползёт.

Ползёт под ногами у меня. Не быстро. Но я-то внутри, ноги у меня в снегу, внутри этого снега. А отстегнуться я не могу, не на лыжах. Ползёт вместе со мной. Туда, к краю. А обрыв — наверное, метров сорок. Достаточно. Я посмотрела потом. Я гребу…

— Что?

— Гребу — ну, руками я подгребла — бесполезно. Ползёт. Очень тихо. И никакого ментального ветра. Наоборот, очень медленно всё, очень нудно… не объяснишь. Нудно-ну-у-удно… Никаких мыслей в голове вообще. Одна мысль: остановится — не остановится? Остановилось. До края не доползло.

— И что ты?!

— А что я. Отдышалась и дальше поехала. Ноги дрожат…

И с тех пор, знаешь, чего-то мне вся эта суицидальная тема — «там классно», «там интересно»… тошнит.

IV. Рассказ про рубашку с пуговками

Когда ко мне ваша девушка подошла — я сразу знала, что расскажу именно эту историю. Потому что это история всей моей жизни.

Для меня главное в жизни — дети, как и всегда должно быть для любой матери.

Первая родилась дочка, и второго мы очень хотели сына. Очень сильно ждали его.

Когда он родился, это было в июне — рядом, я видела, девочка лежала, ху-уденькая! — а мой парень такой толстенький! сразу видно, что всё нормально. Но вот проходит какое-то время… и через два дня — не приносят мне моего малыша кормить.

Я спрашиваю у медсестры, что случилось: почему его не несут?

А она мне спокойно так говорит: «А вы знаете, у него непроходимость кишечника, такие дети вообще не живут. То есть вы готовьтесь, что он у вас жить не будет». Как будто в порядке вещей!

Я ей говорю: «И что, будем ждать, когда он умрёт?!»

Требую, чтобы мне его принесли. Его приносят, я вижу — у него лицо какого-то… земляного, что ли, цвета, тёмного: обычные новорожденные красненькие, румяненькие — а мой чёрненький как негритёнок.

Мы с мужем его заворачиваем — и везём на другой конец города. Мы тогда жили в городе Сызрани Самарской области.

Привезли его в детскую хирургию — и там сразу стали готовить его к операции. Систему поставили, лекарства всякие — я смотрю, он опять вроде порозовел…

Сделали операцию. Удалили непроходимость кишечника.

Доктор спрашивает меня: «Вы сможете ухаживать за ребёнком?»

Я говорю: «Конечно, буду ухаживать! Куда же я его брошу?» Сама чуть живая, конечно…

И, вы знаете, вот мы пробыли в реанимации четверо суток — и всё это время с нами там этот врач находился. Я всё думала, как же так он домой не уходит? А видимо, он из-за маленького ребёнка — помогал ему, чтобы ребёнок выжил. Вот такие бывают хорошие люди. Ведь это чудо какое-то, что ребёночку всего два дня — и сделать ему операцию! Представляете, это крошка какая…

Потом нас выписали, и мы поехали вскоре на БАМ. Муж у меня — помощник машиниста тепловоза, мы поехали по договору в Северобайкальск. И работали там на БАМе три года.

Но скоро нам стало видно, что наш сыночек… в общем, он развивался не как все дети. Он и ходить начал позже всех… И живот у него был, огромный живот.

Но врачи говорили, что всё нормально: непроходимость-то у него убрали. А я же вижу, с ним что-то не так, что-то ему мешает…

И вот исполняется ему три годика. А он уже такой вяленький стал, чуть живой.

Мы приехали как раз с отпуска, денег не было.

Муж говорит: «Давай через год его свозим в больницу. Накопим деньги — ты отпуск возьмёшь и поедешь».

А я говорю: «Нет, год он у нас не проживёт».

И в декабре взяла его и поехала с ним в Москву. На поезде ехали мы с ним пять суток.

Выходим — мы же с Сибири приехали, там морозно — а в Москве всегда слякоть, ребёнок в валенках — я поставить его не могу, всё мокрое под ногами — в метро, из метро на улицу… Тащу на руках: в одной руке сумка с одеждой, в другой ребёнок, на нём шуба тяжёлая… Куда ехать, не знаю, в городе никого не знаю… Смотрю, останавливается такси. Говорю: «Вот, ребёнку надо на операцию. Вы в любую больницу меня отвезите…»

Приехали — было вечер уже, четыре часа.

Мне говорят в приёмном покое: «Сегодня мы вас положить не можем: завтра».

Я говорю: «Я с поезда, у меня здесь ни родных, никого…»

И они меня принимают! Сейчас, в наше время, мне кажется, даже не было бы разговора: «Завтра!» — всё. А ты там хоть умирай. Раньше какие-то другие люди были, мне кажется.

Нас посмотрели, поставили нам диагноз. Оказался диагноз «болезнь Гершпрунга» — это значит, непроходимость толстого кишечника.

Через три дня нам сделали операцию. Был кишечник восемьдесят сантиметров — шестьдесят сантиметров из них удалили.

И вот, я помню, когда после операции что-то нужно было срочно спросить — я в шоковом состоянии, вся несусь! — и примчалась прямо к нему в кабинет — к профессору, который нам операцию делал.

А он раздет.

То есть он снял эту одежду свою хирургическую специальную — штаны эти белые, или какие-то там голубые — сам в плавках стоит — а я даже сначала не понимаю, я спрашиваю, как ребёнок чувствует себя, что с ним?

Он натягивает брюки и мне спокойно всё объясняет: мол, не волнуйтесь, вот это так, это так, всё нормально с ребёночком вашим…

А до меня вдруг доходит, что я же не постучала, не попросила, можно ли мне войти, ну вообще — воспитания ноль… Воспитания — ноль!

А он — вроде профессор, такой важный человек — он ведь мог меня выставить, а вместо этого всё объяснил, успокоил: он понял, что да — ребёнок в реанимации, мамочка в стрессовом состоянии… Он сказал мне: вы молодец, не побоялись ребёнка взять, через всю страну… Спросил, кто нам делал первую операцию — вот когда двое суток нам было. В Сызрани. Я фамилию доктора назвала. А профессор мне говорит: это мой ученик! Он говорит мне, теперь таких нет днём с огнём. Потому что эти вот операции на кишечнике — самые сложные, даже сложней, чем на сердце: нужно всё вымыть, прочистить… Он говорит: мне теперь даже дело своё некому передать, потому что никто не хочет этим всем заниматься.

Профессор Щетинин.

Фамилию помню. И на лицо его помню. Сейчас мне бы очень хотелось поехать, снова на него посмотреть, показать своего сына… Вот какие бывают врачи. Это хорошо, что они есть. Иначе бы Тёмки моего не было.

И ещё что запомнилось: когда меня пустили к ребёнку в реанимацию — а у него раньше был огро-омный живот — и вдруг этого живота нет, и вот так рёбра видно! Животик пустой!

И потом, когда мы вернулись в Северобайкальск, — дома рубашка была, пуговицы не застёгивались — первым делом дома одели эту рубашку: застёгиваются пуговки!

Теперь сынок у меня большой, взрослый, ему двадцать четыре года. Красивый, высокий… Здоров.

Вот моя история.

V. Закат

Без пятнадцати пять солнце село за горную цепь Низенкетте. Небо на западе расцвело, стало нежным, горячим и выпуклым — а на востоке погасло.

Долина лежала вся в светлых туманах. Восток оцепенел. Три горы — Эйгер, Мюнх и Юнгфрау — начали постепенно врастать в потускневшее лунное небо.

Федя стоял перед высоким окном, смотрел на закат. Он ощущал какое-то нравственное давление, как будто эта красота чего-то требовала от него.

— Ты знаешь, — проговорил он торжественно, — о чём я хотел бы тебе сказать в эту минуту… Она пройдёт. Но мне хотелось бы, чтобы мы вместе запомнили — полосу от самолёта, закат… Чтобы это в нас сохранилось. Даже если сейчас ты со мной не согласишься, просто оставь пока, опусти на дно души…

Федя чувствовал, что Лёля его внимательно слушает, — но не смотрел на неё.

Вся сцена — волнующая картина, пейзаж; возвышенная речь, сопровождаемая чьим-то пристальным вниманием, — всё это напоминало что-то прочитанное или виденное в кино.

— Я хочу сказать о реальности рая.

Я понимаю: вся эта тема может уже вызывать раздражение. Будто я фантазирую про какой-то забытый миф…

Но в том-то и дело, что рай — это наша подлинная реальность! Она настолько близка… ближе кожи… Она в самом центре сердца… — и в центре памяти!

В центре памяти — потому что каждый из нас был младенцем. А каждый младенец, в сущности, — тот же Адам…