Француженки не терпят конкурентов - Лора Флоранд

Магали перевела взгляд на Филиппа. Он выглядел взволнованным, с нетерпением ожидая ее оценки. Однако на его лице уже не проявлялось то дикое безумно откровенное нетерпение, с каким он прежде жаждал того, чтобы она попробовала его творения. Похоже, он сомневался, что она мгновенно растает от наслаждения. Да, его напряженный взгляд определенно смягчился.

Она откусила пирожное и – его критерии наслаждения, должно быть, чертовски высоки – сразу испытала приятное возбуждение. Первый всплеск блаженства, порожденный тихим говором волн хрустнувших шоколадных створок, сменился вторым, более мощным – с мягкой нежностью начинки, подарившей ей свежий привкус какого-то смутно знакомого аромата. Пережив мгновение сокровенного блаженства, Магали открыла глаза, позволив кусочку пирожного растаять на языке. Господи, он создал чудо.

– Лаванда?

Он кивнул, и в глазах его вспыхнули веселые огоньки. Однако он продолжал стоять, скрестив на груди руки, прислонившись к окну в ее комнате. В позе напряженного ожидания.

Она откусила пирожное второй раз. Ощущение живого вкуса усилилось. Как ему удалось создать такое чудо? Шоколад с лавандой. Ее семейное наследие смешалось с нынешней жизнью, оживив связь с матерью. Она откусила еще кусочек, потом еще… И в самой середине ракушки под ее зубами вдруг хрустнуло шоколадное зернышко, скрытое в ганаше, и трогательный вкус новой начинки разлился по языку текучей сладостью медовой карамели.

Ах. Ее отца тоже не забыли. Семья воссоединилась. И это воссоединение оказалось восхитительным.

Магали потрясенно взглянула на него, проницательного прирученного льва, прислонившегося к холодному окну, уже уверенного в том, что ей понравится его новинка. Неужели он трудился над этим пирожным целых два дня? Придумывая, как лучше всего соединить для нее три столь излюбленных вкуса?

На глаза ее навернулись жгучие слезы. Но она тут же отерла их быстрым движением.

Он медлено отошел от окна и, не сводя с нее изумленного взгляда, подхватил ее на руки как ребенка. Опустив Магали на кровать, он с неторопливой нежностью припал поцелуем к ее губам. Заказанный в ресторане ужин их не дождался.

– Не пора ли нам принимать решение? – внезапно спросил он позднее в тот вечер, когда они шли в его квартал, собираясь подкрепиться фалафелью[139]. Они еще пребывали в блаженном спокойствии, благостной нежности, порожденной в этот вечер утонченной любовной игрой. Темное речное русло переливалось отраженным сиянием фонарей, подобно волшебным самоцветам, украсившим браслеты мостовых пролетов, и они уже спускались по мосту к площади Отель-де-Виль, и впереди высились усеченные пирамиды куполов залитого вечерней иллюминацией фасада ратуши. Каток на площади уже закрылся. Близилась весна.

Забавно, как почти незаметно – после пятилетнего затворничества на острове – она постепенно стала осваиваться в Париже. Начало положили утренние пробежки, а к ним чудесным образом добавились снегопад и прогулки по улицам с Филиппом, когда они, в своем поглощении друг другом, почти не замечали окружающего… порой ей казалось, что ее душа оживает, как бабочка, расправляющая красивые крылышки, так долго прятавшиеся в защитном коконе. Или, возможно, ее крыльям просто понадобилось много времени, чтобы окрепнуть?

– Я не понимаю. Ты хочешь, чтобы я начала с нуля?

– Ага.

Серьезно говоря, он запросто шагал в любые двери, словно не сомневался, что каждый готов с удовольствием распахнуть их перед ним. Сколько еще раз ей придется щелкать его по носу, чтобы он понял, что она имеет право на сокровенные тайны? Однако сегодня она пребывала в непривычной умиротворенности. И ей не хотелось напрягаться, стремясь удержать закрытой ту самую сокровенную дверцу.

– В сущности, я очень смутно помню свои первые четыре года, знаю, конечно, что родилась в Штатах, и первый год мама, видимо, пыталась привыкнуть к той жизни, а потом мой папа, использовав все свои связи, добился того, что следующий год мы все вместе провели в Провансе. Еще мне помнится американский детский сад, а в начальную школу – l’йcole primaire – я ходила уже здесь. Не в Париже, разумеется, а в Шамаре. Папа обычно приезжал к нам в отпуск и на весенние каникулы, в начале мая заканчивались занятия в Корнелле, поэтому лето он проводил там с нами. А потом мама, как-то исполнившись решимости, вернулась в Америку, но ее хватило лишь на полгода. Подозреваю, что тот год в Итаке выдался довольно холодным. Я помню, как мы играли там в снежки, а чуть позже вдруг оказывались в зеленеющем Провансе, продуваемом весенним мистралем. Там я пошла в среднюю школу. Потом папа получил стипендию на двухлетнюю работу во Франции. Вот тогда мы жили просто прекрасно, все были счастливы. Хотя я тогда многого не понимала и думала, что отныне мы будем жить здесь вместе всегда.

Филипп мягко взял ее за руку. Но ничего не сказал.

– Я никогда не понимала их. – Она печально покачала головой. – Они продолжали летать туда-сюда. Иногда мы с мамой жили в Шамаре, а временами она старалась привыкнуть к той жизни, пока хватало терпения. Но лето мы всегда проводили в Провансе. Если мой школьный год проходил в Штатах, то перед отъездом они как-то договаривались в моей школе, чтобы я самостоятельно проходила оставшиеся темы в Провансе. Пару раз родители заводили разговор о разводе, рассматривая возможность раздельного проживания, но так никогда и не решились на него. А когда мне исполнилось шестнадцать, папа еще на два года получил стипендию Фулбрайта (Хейса), и мы опять прожили их вместе во Франции.

– А разве он не мог просто устроиться на постоянную работу в каком-нибудь здешнем университете?

– Но он же работал в Корнелле.

– Понятно. – Очевидно, он отлично понял состояние человека, не желавшего сдавать завоеванных позиций. – А твоя мама не могла выращивать там лаванду?

– Она пыталась. – Магали развела руками. Вернее, одной рукой. Другую держал Филипп. – Ничего хорошего не вышло.

– Еще бы, – уверенно согласился он, вспомнив о своих летних каникулах в Провансе. – Могу себе представить, что за хилятики могли вырасти на дикой американской почве.

Они немного помолчали, ожидая, когда светофор позволит им перейти набережную к площади Отель-де-Виль.

– Целых пять поколений семьи Лионне жили в Париже, – внезапно признался он.

«Ну и что, решил пустить мне бриллиантовую пыль в глаза?» – подумала она, обиженная за свои американские корни.

– Может быть, мне подобает склониться в реверансе или поцеловать твои ноги?

Он обиженно скривился, сжав пальцами ее руку.

– Знаешь, если бы ты перестала постоянно придираться к моим словам, то вряд ли у тебя появился бы повод считать меня высокомерным. Я просто имел в виду, что мои предки предпочитали жить в одном месте.

Ее каблуки отстучали еще пару шагов.

– Всегда, – добавил он. – Мы считаем себя парижанами.

Ее каблучки сердито цокали по тротуару. Это верно, Лионне давно приобрели незыблемое право называться почетными парижанами. На протяжении пяти поколений они снабжали город своими фирменными макарунами и десертами. Они стали неотъемлемы от Парижа, как неотъемлема от него Эйфелева башня.

– Я, к примеру, тоже не собираюсь расставаться с Парижем. Но мне пришлось побороться за свое место под солнцем, открывая новые кондитерские Филиппа Лионне.

– И никакого высокомерия по этому поводу…

Он раздраженно вздохнул.

– Я же просто говорю о фактическом результате!

Да, она придиралась, он прав. Слегка повернув голову, она попыталась незаметно разглядеть выражение его лица. Они прошли так еще несколько шагов, как она вдруг заметила, что он не только прекрасно осознает, что она изучала его, но специально продолжает отстраненно смотреть вперед, способствуя ее изучению, да еще заботливо обводит ее вокруг дорожных препятствий, чтобы она не отвлекалась на пустяки.

Принцы. Она могла понять, почему они традиционно дико бесили ведьм.

– А теперь я открыл эту кондитерскую на острове… И отныне на этом острове постоянно будет работать кондитерская Лионне. Всегда. Или почти всегда, насколько можно предвидеть развитие событий. Я передам ее в наследство… моим детям…

Его притязания опять заставили Магали сжать зубы. Раньше это была их улица! Ее и ее тетушек.

– …если их заинтересует такое творчество, – добавил Филипп. – Если же они унаследуют с материнской стороны упрямую буйную натуру, то им захочется постоянно и беспричинно противоречить мне, – задумчиво произнес он, – и они предпочтут избрать путь – qui sait?[140] – инженеров или ученых. Но все равно наверняка найдется племянница или племянник, способные продолжить наш кулинарный род.

Хм… а любой ребенок Филиппа будет иметь взрывной темперамент. Она поймала себя на самой странной и соблазнительной мысли и, быстро отмахнувшись от нее, попыталась перевести разговор на менее опасную тему: