Ратоборцы - Алексей Югов

Князю становилось хорошо и просторно на душе – не то от близости этого матерого, прозрачного духом старика-трудолюба, не то от вступающего в душу великого покоя окрестных лесов и холмов, осиянных щедрым солнышком последних тихих дней осени.

Слышалось звонкое шорханье железа лопаты о землю. Старик, извернув заступ боковой гранью, ловко и быстро мельчил комья вскопанной земли.

– Э-эх, не земелька, а пуховая колыбелька! – радуясь добротной вскопке своей, проговорил Мирон. – Да-а… скоро уж и мне земляную постельку постелют!.. – произнес он в раздумье. – Пора, пора и мне под заступ – зажился.

Невский остановил его.

– Полно, – сказал он ему, – да ты еще у меня повоюешь!

– Нет, уж отвоевал… где там!.. На Воспожинки шестьдесят и один стукнуло… Сынов да внуков моих зови с собою, а я уж не воин!.. И то сказать: с покойным родителем с твоим, с государем Ярославом Всеволодичем, на Ригу и на Колыван ходил! До самого моря дошли. Еще немного – и Рига наша! Тряслись они в ней, немцы, запершись… Но только что батюшко твой согласился выкуп с них взять. А и не осудили мы его – год был тоже тяжкой: мох ели, кору, лебеду в Новгородской-то области – кто что измыслит… А серебро, и пушное рухло всякое, и всякое литье – ну, словом, все, что вздумал князь, то и взяли с них. Оси горели у телег – до того мы всякой всячины от них повезли!.. И мир взяли на всей воле нашей… Кажному так своевать бы!.. Строительной был государь… А чтобы зря это ему крови пролитие делать – это он недолюбливал…

Оказалось, что старик даже и Всеволода Большое Гнездо, деда Невского, видывал и запомнил.

– Слыхать было, что воитель был тоже добрый дедушко твой, царство ему небесное, Всеволод-то Юрьич. Да и государству строитель. Слава ходила об нем. Словутной был государь, словутной!..

Невский расспрашивал его, каков был собой Всеволод Юрьич.

Мирон задумался, словно бы всматриваясь куда-то далеко-далеко.

– Проезжал он мимо нас на буртасцев… Ну… В трубы бьют. Войско… Кони все… в ряд!.. И вот, самого как сейчас вижу: лицом тонок… благолепен… нос тонкой… борода простая, невеличка… Волосы – по-хрестьянски… Но… грозо-ок!

И это было почти все, что мог припомнить старик о великом деде Ярославичей… Но и тем Александр был чрезвычайно доволен.

– А ну-ка, старина, – сказал Невский, вставая с завалинки, – дай-ка я тебе копану грядку! Давай, давай!

И, пресекая все возраженья старика, он взял у него из рук заступ и принялся копать.

Мирон Федорович стоял некоторое время в какой-то оторопи и словно бы глазам своим не верил, что вот на его огороде, своей высокой рукой, одну из грядок, где будет посажен обыкновенный деревенский овощ, вскапывает ему сам Невской!.. Да нет уж! И молчать придется про то перед людьми! Совсем, скажут, спятил старый Мирон: уж ему и князь Невской гряду на огороде вскопал!

Несколько раз пытался старик молвить какое-то заветное слово, но все не хватало духу.

Наконец сквозь слезы растроганности произнес, кивая головой:

– Да где же, в каком же раю небесном, цветы мне те добыть, чтобы теперь на этой гряде посадить?..

Александр, не подымая головы, рассмеялся:

– Лучком, лучком меня угости с этой грядки о будущу весну, как проезжать стану… Ну, и еще кое-чем, что от веку положено военным людям…

Ярославич в кою пору управился со всеми оставшимися грядами, но зато от непривычки натер себе мозоли.

– Отвык, отвык, – произнес он, разглядывая ладонь. – А ведь вот от меча – никогда! А бывало, ведь от утренней зари пластаешь и до вечерней!..

Старик осмелел:

– Да ведь вот какое дело, Олександра Ярославич: на ладошки вперед поплевать надо, – ты уж не огневись за такое грубое слово! Этак вот…

И старик, взяв заступ из рук Невского, показал, как полагается обходиться с лопатой, чтобы не натирать мозолей.

– Ведь где тут причина? – продолжал Мирон. – А причина в том, что черен-то лопатный – он ведь ходит в ладоне взад-вперед… ерзает… – Старик улыбнулся и глянул на Александра: – Ну, а меч-то ведь, поди, в твоей руке не заерзат?

Невский сквозь негромкий смешок, в тот же голос ответил ему:

– Да нет, кто отведал, те не жалуются!..

Александр со светлой лукавинкой в синих глазах глянул на стоявшую на столе, поверх белой скатерти, большую деревянную чашку с золотыми разводами, полную янтарным пахучим медом, среди которого, погрузясь в него, обломки сотов торчали, словно бы крыги взломавшегося льда в ледоход.

И старик понял.

– Милава! – позвал он.

И тотчас же смуглая, полная и рослая красавица невестка – жена того самого старшака Тимофея, по чьей спине утречком гулко прошлись вожжи, – вступила в горницу походкой упругой и легкой, но от которой, однако, позыбились чуть-чуть половицы крытого яркими половиками пола, когда она остановилась перед свекром-батюшкой и перед его высоким гостем, ожидая приказаний.

Трудно было не залюбоваться большухой. Благословенна земля, по которой ступают такие матери! Добрых породят они, добрых и воскормят сынов!

Вспыхивая зарницей румянца на смуглых яблоках щек, с черной родинкой на правой, покоя на них большущие ресницы, стояла Милава сама не своя, потупя очи, и видно было по отрывистому вздрагиванию ее красивых больших рук, смиренно приведенных ко грудям, как шибко бьет у нее сердце!..

По лицу Невского видно было, что князь хотя бы и не хотел, да полюбовался-таки старшею невесткою. И от этого, гордый за сына, Мирон Федорович обратился к невестке уже не таким строгим голосом, как вначале, а куда ласковее и задушевнее.

– Милавушка! – сказал он. – А слазь-ка ты, доченька, в подпольице да посмотри тамо: нету ли чего… на муськой полк?

Милана вскоре внесла на деревянном резном блюде глиняный, обливной, с запотевшими стенками кувшинок и при нем одну серебряную стопку и одну простую, зеленого толстого стекла. Помимо того, на подносе стояли миска соленых рыжиков, блюдо с пластами медвежьего окорока и другое – с хлебом. С поклоном поставя это все на стол перед князем, сидевшим в переднем углу, под образами, она вышла.

Мирон Федорович бережненько и дополна налил зеленоватым домашним серебряную чару и на блюде поднес ее с глубоким поклоном князю. Он стоял так, доколе Невский не принял стопки.

Держа ее в руке, Александр молча повел глазами на другую – что зеленого стекла. Старик не заупрямился.

– Ну, ино и я изопью стопку, твоим изволеньем, княже! – сказал он и налил себе.

– Ну вот и добро! – сказал Невский.

Они выпили и тотчас же закусили кусочком хлеба с соленым рыжиком. Никто не обеспокоил их за трапезой. Они неторопливо беседовали.

– Вот, Олександра Ярославич, – сказал Мирон, – слыхать было по народу, что ты дале-еко в Татарах побывал в дальнем царстве… И якобы два года там прожил?

– Полгода ехал туда. Полгода – обратно. Год прожил, – отвечал Александр.

– Ой-ой!.. Нам даже и невдомек, что этакие дальние державы существуют…

Александр помолчал.

– А что, Олександра Ярославич, – продолжал расспрашивать старик, – правду ли говорят, что эти татары… сусликов жрут?

Невский улыбнулся:

– Правда.

Старик пришел в ужас.

– Это што же будет?.. – воскликнул он. – Микола милостивый!.. – Он полуобернулся к темным образам. – И этакому народу покоряться пришлося?.. За грехи, видно, наказует Господь!

Выпили по второй – закусили медвежатиной.

– А в какую же они веру веруют, эти татары? – спросил Мирон, когда разговор возобновился.

– Во всех богов! – ответил Александр. – Старшая ханша у них – та христианка… Приносят ее в церковь.

– Как?.. Ужели и церкви у поганых у них есть?..

Мирон Федорович долго не мог оправиться от изумления. Видно было, что он хочет, но и не знает, как спросить князя о волнующем его предмете.

– Давай, давай… – ободряя его, сказал Невский.

– Ты вот говоришь, государь, что ходит-де и в церковь эта самая ихняя царица, или как сказать… Так вот и подумалось мне худым моим умом, что нельзя ли через это самое льготу какую-нибудь хрестьянам… А то ведь чисто задавили пахаря: десятую часть от всего отдай на татарина! Как дальше жить станем? А тут бы он, священник, ей бы, царице татарской, укоризненное слово сказал бы: «Вот что, мол: и ты во Христа веруешь, и они, русские, тоже во Христа веруют!.. Тогда дай же ты им льготу каку-нибудь!.. Ведь ограбили, мол, уж дальше и некуда! Прямо как к жиле припали – и сосут, и сосут!.. Уж на ногах народ не стоит!.. Ты, мол, христианка, скажи своему-то мужу, царю!..»

Печально усмехнувшись, Невский растолковал старику, как смог, что ничего, кроме вражды, эти живущие у татар греческие попы-еретики к русскому народу не питают.

Мирон восскорбел:

– Прости, Олександра Ярославич, прости!.. Не во гнев буди сказано!.. От худого разума молвил… но сердце кровью подплывает – смотреть на православных… Тяжко живут, тяжко… Думаешь, чем бы помочь…

– Видишь ли, какое дело, старина, – как бы в раздумье произнес Невский. – Вот мы с тобой тут думаем, что они там, в Каракоруме в своем, только о нашем, о русском народе и помышляют. А они ведь, татары, сорок народов, сорок царей под себя подмяли. Иные тамошние вельможи даже и не ведают: где и какая такая Русская Земля… И откуда она, от каких мест и по каких мест…