Ратоборцы - Алексей Югов

– Дожидайся, как же! – послышался тот же язвительный голос, что осадил парня. – Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы только в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую дань подклонили!.. Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год – все в Орду с данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко!

При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял в горле. От горькой обиды за князя слезы навернулись на глаза. Гринька с жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же он-то на них не прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?!

Олексич сидел неподвижно. Он, правда, нахмурился, однако в разговор не вмешался.

За князя Александра заступился один старый воин, богатырского вида, с большой седой бородой, распахнутой на оба плеча.

– Полноте вам, ребята! – укоризненно и вразумляюще произнес он. – Вы Батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал с ним!.. Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро строит: с татарами – мир! Крови хрестьянской жалеет!.. Куда же нам сейчас с этакой силой схватиться, что вы!.. Когда бы одни татары, а то ведь они сорок племен, сорок народов с собой привели! Помню, где хан Батый прошел со своими ордами конными, там и лесочков зеленых не стало: все как есть татарские кони сожрали. Где, бывало, березовый лесок стоял-красовался, там после орды словно бы голые прутья из веника торчат понатыканы!.. На одного на нашего десять татаринов наваливалось!.. Да что говорить: ужели воитель такой победоносный, Александр наш Ярославич, да не знает, когда нам подняться на татар? Знает! Погодите, придет наш час: ударим мы на Орду…

Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова.

– Дождемся, когда наши косточки в могиле истлеют!.. – сказал один.

– Дань в Орду возить – оно куда спокойнее!..

– Дорогу туда князь затвердил: ему виднее! – выкрикнул третий.

И тогда, как стрела, прыгнувшая с тугой тетивы, вскочил Гринька. Он швырнул наземь кусок жаркого и лепешку, данную ему Олексичем. Голос мальчика зазвенел.

– Стыдно вам! – гневно выкрикнул он сквозь слезы. – Да разве мало Александр Ярославич поту кровавого утер за Землю Русскую?! Эх вы!

Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от костра – в глухую тьму бора.

Александр сидел на завалинке избы – большой, двухъярусной избы хозяйственного, не деленного с сынами северянина – и, опахнув плечи просторною и легкой шубою, крытой желтым атласом, прислонясь затылком к толстому избяному бревну, смотрел прямо перед собою в синее небо.

Светоносные толпища облаков – недвижные, словно бы с ночи застигнутые в небесной синеве, – были объемны и резко отъяты от воздуха, словно глыбы мрамора.

Синь… тишь… Ласточки вереницами кружатся над озером. Где-то булькал ручей. Завалинка, на которой сидел Невский, была обращена к огороду, и едва не у самих ног князя лежали валуны капустных кочанов: до ноздрей его доходил их свежий запах. Дальше видны были желтые плети уже пустых огуречных гряд. А еще дальше, под самым тыном, – большой малинник и долбленые колоды ульев.

Солнце, пронизывая затуманенный лес, раскладывало рядком, по косогору опушки, длинные светлые полосы: словно бы холсты собралось белить! Быстрый луч пронесся по обширной поляне перед огородом, на которой высились войлочные шатры воинов, – пронесся – и как бы спутал, расшевелил пряди тумана, подобные прядям льна. Туман медленно, нехотя, словно невыспавшийся седой пастух, растолканный мальчиком-подпаском, подымался с зеленой, обрызганной росою луговины, цепляясь за все – за траву, за войлок шатров, за косматый лапник елей.

А далее, за поляной, в глубине леса, словно бы зеленые округлые фонари, сквозь плотный мрак елей светлелись кусты. Но уже не было слышно из этих кустов подлесника радостного чиликанья, посвиста и перепархиванья пташек. Бор уже дышал погребом.

Косые, наполненные туманом столбы солнечного света прошиблись там и сям, между черными стволами елей, и уперлись нижними ширящимися концами в землю, подобные желтым, свежевытесанным брусьям, которые еще народ не успел вывезти из бора, и так вот поприслоняли по всему лесу к деревьям.

Гулкий звук, подобный выхлопыванью палкой тугой перины, раздавшийся в тишине лесного утра, привлек внимание Александра.

Князь прислушался. Звук исходил из-за угла избы, справа, то есть со двора. Двор старика был как добрая крепостца: крытый со всех сторон, образованный стенами амбаров и завозен, и только по самой середине его четырехугольный просвет в небо.

Александр Ярославич поднялся на ноги, оставя шубу на завалинке, и осторожно прошел из огорода во двор. Когда он присмотрелся со свету к полумраку крытого двора, он увидел вот что.

Как раз по светлому четырехугольнику середины ходили чинно и неторопливо – по кругу, один чуть позади другого, – двое хозяев: сам Мирон Федорович, матерой старичище, и старший сын его Тимофей – покрупнее отца, русобородый богатырь, который уже года три-четыре как был женат и уже имел двоих ребятишек, хотя и жил все еще при отце.

Мирон Федорович, придерживая Тимофея за рукав белой длинной рубахи, легонько подталкивая его перед собою, не торопясь хлестал его по спине веревочными вожжами.

А сын Тимофей гудящим басом, так же мерно, как мерно хлестал его отец, приговаривал все одно и то же:

– Тятя, прости!.. Тятя, прости!..

Отхлестав Тимофея, сколько он счел нужным, суровый родитель перехлестнул вожжи и повесил их на деревянный гвоздь в столбе навеса.

– Нехорошо, Тима, неладно, – увещательно произнес он в завершенье, – ты ведь у меня большак!..

Сын Тимофей произнес еще раз: «Тятя, прости!» – и положил перед отцом земной поклон.

Стоявший все время незаметно в тени, Александр Ярославич осторожно раскрыл калитку и, слегка покачивая головою, вышел снова на огород.

Спустя немного времени старик Мирон тоже вошел с железною лопатой на огород и, в пояс поклонясь князю, проговорил:

– Дозволь, Олександра Ярославич, потрудиться малость по-стариковски: земельку пошевырять.

– В час добрый, в час добрый, – благосклонно отвечал Александр.

Старик принялся за работу – вскапывать грядки.

День становился все теплее и теплее. Солнце сияло щедро, и если бы не желтые космы в темной зелени бора да если бы не эта щедрость и яркость лучей, словно бы воздух был промыт чисто-начисто, то можно было бы подумать, что вернулось лето.

От серых бревен избы, нагретых солнцем, затылку Александра было тепло, словно прислонился к лежанке. Князь спустил с плеч шубу и сидел, наблюдая, как работает Мирон.

– А под чего же это ты, Мирон Федорович, земельку готовишь? – спросил Александр.

Старик поднял седую благообразную голову с не очень длинными, под горшок стриженными волосами, схваченными вкруг головы узким ремешком, и, взглянув на князя, неторопливо всадил лопату в грядку. Обведя загорелой и жилистой рукой свою большую, впродымь, бороду, он без торопливости отвечал:

– А лук-сеянец побросаю… Под снежок пойдет. Зато весною лучок мой, что татарин: как снег сошел, так и он тут!.. У соседей еще ничевым-ничего, а мы уж лучок едим. Зато не цинжели ни одну зиму! А сосед Петро, в мои же годы, цингою помер!..

– Да какие ж тут у тебя соседи? – изумился Александр. – Медведи одни?..

Старик улыбнулся:

– Есть и медведи. Без них тоже хрестьянину не жизнь! Ходим и на них, зверуем… Вот коли дозволишь, то окороком угощу сегодня медвежьим… Ну и шкурка ведь тоже! Полезной, полезной зверь! А только и настоящие соседи есть: вот тут Захарьино – сельцо обо двух дворах, – верст пять, боле не будет. Закомалдино – в том пять дворов… две версты всего. Общаемся, как же!..

Он поплевал слегка и вежливенько на ладони и опять принялся за лопату. На полувкопе старик снял ногу с лопаты, нагнулся, поднял и отшвырнул червяка. Затем снова продолжал копать.

Дождавшись, когда он проделал это вдругорядь, Невский спросил:

– А зачем ты это, старина, нянчишься с ними, с червяками? Жалко, что ли?

Старик вздрогнул, поднял глаза на князя, воткнул заступ в землю и неторопливо ответил:

– Да ведь оно и жалко. Червь земляной – он земледельцу не враг. В особенности в огородном деле. Польза: земельку рыхлит, продухи в ней кладет. Тогда пошто его губить, ползущего?

И, сказав это, он с удесятеренным рвением принялся за работу и орудовал своим заступом, доколе пот не закапал с его чела. Сгребая его крупные капли краем ладони и поправляя ремешок, сдерживающий волосы, он время от времени растирал рукою натруженную поясницу и, смущаясь от этого перед князем и как бы сам на себя лукаво подмигивая, говорил:

– У ленивого болит в хребте!

– Когда бы у меня все были такие ленивые! – сказал Александр.

Князю становилось хорошо и просторно на душе – не то от близости этого матерого, прозрачного духом старика-трудолюба, не то от вступающего в душу великого покоя окрестных лесов и холмов, осиянных щедрым солнышком последних тихих дней осени.