Лазоревый грех - Лорел Гамильтон

Он повернулся тут же, без спора, что для Калеба необычно. Я не одобряю, когда от кого-то послушания добиваются угрозами, но бывает так, что другие средства не действуют. Может быть, здесь как раз такой случай.

Я объяснила, что такое ренфилд.

— Как тот хмырь в «Дракуле», который насекомых жрал, — заметил Калеб.

— Вот именно.

— Класс, — сказал он, и, очевидно, всерьез.

Я однажды спросила Жан-Клода, как называли ренфилдов до 1897 года, когда вышла книжка про Дракулу. Жан-Клод ответил: «Рабы». Может, он и шутил, но я больше не рискнула духу спрашивать.

Машина за нами свернула на узкую боковую дорожку, и сразу стал виден джип. Я заставила себя не глядеть на него прямо, а только через боковое зеркало, но это было трудно. Хотелось повернуться назад и уставиться. А так как этого нельзя было делать, искушение только усиливалось.

Ничего в этом джипе не было зловещего, как и в тех двух мужчинах, что в нем сидели. Оба коротко стриженные, опрятные, ухоженные, джип тоже вымытый и сияет лаком. Одно только было нехорошо: они так и держались за нами. А потом... свернули в переулок. Вот так, без всякой угрозы.

— Блин, — выдохнула я.

— Согласен, — ответил Джейсон, но я увидела, как опустились у него плечи, будто одним этим словом с него снялось напряжение.

— Становимся параноиками? — спросила я.

— Может быть, — отозвался Джейсон, но продолжал смотреть в зеркало заднего вида не меньше, чем на дорогу, будто не мог поверить. Как и я, впрочем, и потому я не стала ему говорить, чтобы следил за дорогой. Он и так достаточно хорошо ее просматривал, а я тоже наполовину ждала, что синий джип вот-вот вынырнет и снова поедет за нами. Пошутили, ребята, на самом деле не такие уж мы безобидные.

Но этого не случилось. Мы продолжали ехать по запруженной машинами улице, пока поворот, куда ушел джип, не скрылся за деревьями и стоящими машинами.

— Похоже, они просто ехали в нашу сторону, — сказал Джейсон.

— Похоже, — согласилась я.

Натэниел потерся лицом о мою штанину.

— А ты пахнешь испугом, будто не веришь в это.

— Потому что не верю.

— А почему не веришь? — спросил Калеб, наклоняясь с заднего сиденья.

Я наконец повернулась назад, но посмотрела не на Калеба, а сквозь стекло — на пустую улицу.

— По опыту.

Тут я учуяла запах роз, и через секунду крест у меня на груди начал матово светиться.

— Господи! — выдохнул Джейсон шепотом.

Сердце болезненно застучало у меня в груди, но голос прозвучал ровно.

— Она не подчинит меня, пока на мне крест.

— Ты уверена? — спросил Калеб, отползая от меня подальше на заднее сиденье.

— Да, — ответила я, — в этом я уверена.

— А почему? — спросил он, широко раскрыв глаза.

Я моргнула. Свечение становилось ярче, когда мы въезжали в тень деревьев, и снова почти исчезало на солнце — снова и снова.

— Потому что я верую, — ответила я так же тихо, как сиял крест на моей груди, и так же уверенно. Я видала, как кресты вспыхивали раскаленно-белым ослепительным светом, но это бывало при встрече лицом к лицу с вампиром, который хотел причинить мне зло. Белль была очень далеко, и свечение это показывало.

Я ждала, что запах роз снова усилится, но этого не случилось. Он оставался слабо уловимым, присутствовал, но не усиливался.

Я ждала голоса Белль у себя в голове, но он тоже не прозвучал. Каждый раз, когда она обращалась непосредственно к моему разуму, запах роз густел. Сейчас этот запах оставался слабым, и голос Белль до меня не доходил. Я сжала крест рукой, ощутила жар, силу его, которая пробежала по коже моей руки вверх, пульсируя, как сердце. Калеб спросил, как это можно — верить. У меня часто возникал вопрос: как это можно не верить?

Гнев Белль повис в воздухе теплой завесой. Сила наполнила джип мощным приливом, от которого встают дыбом волосы на загривке и перехватывает дыхание. Столько усилий, а смогла она только передать образ самой себя возле туалетного столика. Длинные черные волосы распущены плащом вокруг черно-золотистых одежд. Она смотрела на себя в зеркало глазами, полными медового огня, будто они были слепы, пусты, наполнены только цветом ее силы.

Я шепнула вслух:

— Тебе до меня не дотянуться. Сейчас — нет.

Она смотрела в зеркало, будто я стояла у нее за спиной и она меня видела. Гнев придал ее красоте пугающий облик — просто маска бледной красавицы, такая же неестественная, как маска Хэллоуина. Потом она повернулась, глядя мимо меня, за меня, и страх на ее лице был такой настоящий, такой неожиданный, что я тоже обернулась и увидала... что-то.

Тьму. Тьму, взлетающую волной поверх меня, поверх нас, как жидкая гора, возвышающаяся до невозможно далекого неба. Комната, которую Белль построила из снов и силы, рухнула, разлетелась, как сон, из которого была сделана, и с углов этот озаренный канделябрами будуар стала пожирать тьма. Тьма абсолютная, тьма такая черная, что в ней блестели оттенки других цветов, как в нефтяном мазке, — или это был оптический обман. Будто эта чернота была тьмой, состоящей из всех цветов, которые когда-либо существовали, каждого зрелища, кем-либо когда-либо виденного, каждого вздоха и каждого крика от начала времен. Я слыхала термин «первичная тьма», но до этой минуты не понимала его значения. Сейчас я поняла, полностью поняла и в полном отчаянии.

Я таращилась вверх, на океан тьмы, который поднимался надо мной, будто никогда не было на свете неба и земли. Такова была тьма до света, до слова Божия. Она была как дыхание более старого творения. Но если это было творение, то не такое, которое я могла бы понять или хотела бы понимать.

Белль закричала первой. Я, наверное, была слишком поражена величием этой тьмы, чтобы завопить или хотя бы испугаться. Я глядела в первичную бездну, в изначальную тьму, и знала отчаяние, но не страх.

А мой разум все пытался найти слова, чтобы описать это. Тьма нависала надо мной горой, потому что в ней был вес и клаустрофобический страх горы, которая наклонилась, чтобы рухнуть, но это не была гора. Она скорее была похожа на океан, если океан может вздыбиться выше самой высокой горы и встать перед тобой, ожидая, отвергая законы гравитации и все законы физики. Как и с океаном, я знала — ощущала, — что мне виден лишь кусок с берега, что мне даже не дано строить догадки о глубине и ширине его, о немыслимой бездне тьмы, раскинувшейся передо мной.

Обитают ли в ней диковинные создания? Такие, которые лишь сны или кошмары могут показать? Я глядела на мерцающую текучую тьму и ощущала, как оцепенение отчаяния начинает уходить. Будто отчаяние было щитом, который защищал меня, вызывал оцепенение, чтобы не сломался мой разум. На несколько секунд я стала чистым интеллектом, который думал: «Что это? Как это постичь?»