Тайны пустоты (СИ) - Елисеева Валентина

– Скажите, а почему вы не пошли по стопам отца, сами не стали шаманом?

– Шаманом невозможно стать лишь по собственному желанию, шамана выбирают духи. Меня они не выбрали, и я пошёл по земному пути, решив, что смогу и без бубна приносить пользу людям.

– И вы действительно смогли! Врач – одна из самых гуманных профессий в мире.

– Мне самому врач понадобился с первого момента жизни: я родился с вывихнутой ножкой, мне даже имя дали «Хеймале» – «ломаная нога». Оно оказалось пророческим: сколько переломов я перевидал, и не сосчитать! Но ожоги мне встречались, пожалуй, не реже осколочных ранений, таковы особенности современного бесчеловечного оружия.

– Спасибо вам за помощь, спасибо от всей души!

– Не благодари раньше времени. Шансы на выживание у твоего инопланетянина мизерные. Был бы он человеком – не дал бы одного из ста.

– Он наурианец. Он представитель технологически развитой расы. Он – итоговый результат тысячелетних усовершенствований генотипа. Он выживет.

Глава 25. Чувство боли

Первым чувством стала боль. Боль была везде и не было ничего, кроме боли. Всё сущее являлось лишь комком боли, без мыслей и способностей ощутить что-то иное. Боль накатывала волнами и периодически сменялась тёмным забытьём, в которое отправляла слишком сильная боль и из которого вызывала обратно она же.

Время в реальности вездесущей боли отсутствовало как категория, но постепенно Стейз научился различать длительность болевых спазмов: одни были заметно короче, другие – заметно длиннее среднего по выборке. Сумев выделить один факт, он сумел вычленить и другой: помимо страданий есть ещё и осознание этих страданий.

«Я чувствую муки, следовательно, я существую», – такой была первая оформившаяся мысль, оборвавшаяся очередным приливом боли.

Постепенно продолжительность периодов, когда боль была терпимой, становилась больше. Рой обрывочных незаконченных мыслей теперь удавалось хоть иногда выстроить в связную цепочку. Эти цепочки были короткими и независящими друг от друга, поскольку чередовались с мучительными спазмами, стиравшими всякую память о прошлых размышлениях. Однако постепенно пробуждались способности помнить и думать связно.

«Я мыслю, следовательно, существую», – сформулировался второй постулат, не вызывающий особых сомнений.

Зависнув на этом выводе, Стейз нашёл в нём уязвимое звено: какой смысл вкладывается в термин «я»? Кто я? Имелся простой ответ: я – тот, кто чувствует боль, но Стейзу казалось, что этим его «я» не ограничивается. Что было до боли? Откуда ему известно само слово «боль»?

«Чтобы выделить понятие в отдельную категорию, надо сравнить его с другими», – всплыла в сознании удивительно длинная мысль. Значит, до боли было что-то ещё. Значит, помимо осознаваемого настоящего где-то есть сведения о забытом прошлом. Где?

«В памяти», – всплыла ещё одна подсказка, и Стейз постарался отыскать эту память, ныряя в волнах боли, захлёбываясь в ней, но не отпуская от себя важную мысль: что-то было раньше, это надо вспомнить!

И когда очередная волна боли оставляла его в относительно тихом омуте менее мучительных страданий, в мыслях хаотически мелькали кадры прежней жизни: зелёная трава, солнце, планеты, море чьих-то лиц. Картинки прошлого не желали укладываться в полотно единого пазла, и Стейз просто смотрел на них, как в калейдоскоп, веря, что в конце концов он вспомнит о себе всё.

...

Боль утихала, и всё чаще её отсутствие не означало потерю сознания. К Стейзу вернулась способность выстраивать из отдельных мыслей стройные ряды, и он погрузился в этот процесс с упоением ребёнка, которому вернули любимую игрушку. Раз в его памяти сохранились яркие картинки – значит, раньше он мог видеть? Он помнит звуки – значит, раньше он мог различать их.

«Раньше у меня было тело! Тело, подчинявшееся моим указаниям и сообщавшее мне множество сведений об окружающем мире». – Стейз с огромным облегчением вспомнил, как идёт по каменному полу, видит блики света на его плитах, слышит стук своих шагов, вдыхает влажный, пахнущий мятой воздух, ощущает ветерок на лице.

Он попробовал открыть глаза – и ничего не увидел. Попробовал услышать хоть какой-то звук, но остался в той же глухой тишине. Вдохнул – и даже не смог понять, получилось ли у него сделать это, поскольку единственное, что он ощутил – усиление боли. Стейз начинал ненавидеть боль. Она мешала ему вернуть память о прошлом и понять настоящее. Злость на боль стала вторым его чувством.

Время текло, как и прежде отмеряемое по промежуткам приливов и отливов боли. Иногда боль утихала настолько, что память выдавала связные картины далёкого-далёкого прошлого, в котором его водил за руку отец, а мать учила его правильно держать ложку. Понемногу Стейз вспоминал себя. И эти воспоминания создавали надёжную опору, за которую мог ухватиться его подвешенный в пустоте разум, лишённый связи с внешним миром.

Отчётливым физическим ощущением, давшим представление о пространстве, стало разделение боли. Если раньше болело всё, создавая иллюзию вездесущности боли, как таковой, то теперь она разбилась на отдельные участки. К Стейзу вернулось ощущение своего тела: он чувствовал руки, в которых боль была меньше, и ноги, горевшие огнём. Он чувствовал приступы боли в теле от своих движений, от глубоких вдохов-выдохов, но был рад, что ощущает что-то помимо осточертевшей боли. Настораживало, что все ощущения по-прежнему являлись внутренними, никак не соотносясь с внешними источниками. Он не ощущал трения одежды, дуновения ветра, вообще ничего не чувствовал кожей! Он утратил не только зрение и слух, он лишился и обоняния с осязанием. Вопрос «из-за чего так произошло» долго терзал Стейза, заставляя его с остервенением понукать свою память, проталкивать её от детства к юности и дальше. Что с ним произошло? Откуда пришла боль?!

И в памяти разорвалась ослепительная вспышка. Вспомнилась наливающаяся багрянцем распухающая звезда, прорывающаяся через выставленные заслоны, и он на командирском мостике пятого круга. Затем затопивший всё вокруг нестерпимый свет и немыслимый жар, прожигающий комбинезон, который позволял плавать в расплавленном металле. Каким чудом его успели выдернуть из недр раздувшейся звезды в самый последний момент, до того, как он сам превратился в газовое облачко? Когда-нибудь он узнает это, а пока...

«Я – Первый стратег Альянса. Я вспомнил весь смысл слова «я». Меня спасли из огненного ада и я выжил, но это вторично. Первостепенно другое: удалось ли остановить вхождение в резонанс ближайших звёзд или серия коллапсов продолжилась? Рванёт ли следующая звезда из списка, если эту удалось законсервировать? Какова причина взрыва, ничем не обоснованного с точки зрения современной астрофизики? И что с Ташей? Где она, что с ней происходит сейчас, не задело ли её серией взрывов?!»

У него было много-много времени для поиска ответов и ни единого способа узнать их из внешних источников информации. Встроенный чип молчал и не реагировал на телепатические приказы активировать для связи находящееся рядом оборудование, рассчитанное на приём мыслеобразов. Вероятно, чип повредило огнём или его демонтировали на время выздоровления, поскольку Стейз не мог представить себе медицинскую капсулу, не оснащённую функцией телепатического контакта с тяжелобольным пациентом. Как бы то ни было, связь с миром была обрезана. Первый стратег галактик отныне существовал только в глубинах собственного сознания, в ещё одном подпространстве реальной вселенной. Оставалась надежда, что когда-нибудь он вынырнет из безмолвной слепой пустоты.

...

Хирург осматривал беспокойно мечущегося пациента, сноровисто меняя его повязки и вслух восхищаясь запасом прочности тела иномирянина. Беспокоило Хеймале полное отсутствие тактильной чувствительности у больного.

– Он никак не реагирует на мои действия. Похоже, он попросту не замечает их, не чувствует прикосновений к себе, – озабоченно сказал врач охотнику Хадко, стоявшему поблизости на случай, если пациента придётся срочно обездвиживать.