Грач - птица весенняя - Сергей Мстиславский

Он вытянулся опять. В стену снова стучали быстрыми, дробными стуками. Бауман не слушал.

Малейшее раздражение повышает обмен.

Закрыть глаза и не думать… Но как не думать, когда нечего читать и нет еды: еда отвлекает тоже. И еще: без еды день в затворе становится совсем сплошным. И тягучим до непереносимости. Дико, в сущности. Ну, что такое, собственно, кипяток, постные полухолодные щи, сырая, к зубам и нёбу липнущая каша… и опять каша, в сумерки уже, когда от темноты светлее покажется неугасимая, под сводчатым потолком, тусклая лампочка? Но все-таки, когда течение дня рассекалось кипятком, щами и кашей, проходить его было легче: мысли перебивались. А теперь день тянется и заставляет думать, думать без перебоев. И еще хуже: прислушиваться к себе. А человеческий организм так уж устроен: если начать прислушиваться при совершенной тишине, как здесь вот, в этом чертовом изоляторе, — и в пустоте почудятся звуки и шорохи. А если к собственному телу прислушаться, обязательно послышится боль. Где-нибудь да заноет.

Бауман сбросил ноги с койки и сел. Баста! Надо переменить режим. Раз нечего читать, некому стучать, от лежания только хуже будет. Движение. Гимнастика: все шестнадцать приемов. Сразу голова посвежеет.

По коридору затопали шаги. Обед. Сейчас откинется фортка и начнется семнадцатое, не предусмотренное, упражнение: принять миску со щами, вылить в парашу, сдать миску; принять миску с кашей, ссыпать в парашу, сдать миску.

Но форточка не откинулась-раскрылась вся дверь. Надзиратель бережно внес две миски сразу, поставил на стол и сказал спокойным голосом:

— Откушайте, господин Бауман.

Бауман протянул руку:

— Давайте.

Семнадцатое упражнение.

Надзиратель сокрушенно покачал головой:

— Напрасно вы так, господин Бауман! Зря себя изводите, смею сказать…

Отошел к порогу, остановился, вздохнул. И голос и вид его были столь необычны, что Бауман спросил настороженно:

— Что с вами такое? Вы нынче какой-то особенный…

Надзиратель вздохнул опять:

— Дела, господин Бауман!

Помолчал и добавил:

— Главное-семья у меня…

Бауман дрогнул от догадки. Он схватил надзирателя цепко за плечо:

— Что в городе? Говори скорей!

Надзиратель испуганным движением высвободил плечо. Он ответил шепотом:

— Неспокойно… В тюрьму к нам роту гренадеров поставили. Такой разговор идет, будто рабочего бунта ждут. Тюрьму брать будут… Если, не дай бог, приключится — вы здесь за меня посвидетельствуйте, господин Бауман. Вы у них человек большой — все говорят. Заступитесь… Мы же служилые, не по своей вине: есть-пить надо… Зла вы от меня не видали, всегда, чем мог… Семья у меня, главное дело…

Бауман прикрыл дверь. Он тоже перешел на шепот.

— Помоги выйти… Резолюция победит-ты это запомни. Не может не победить… Выведи меня-тебе это зачтется. В долгу не останемся.

Надзиратель широко раскрыл рот: перехватило дыхание.

— Господь с вами! Никак это невозможно. На особом вы положении. Со мной-то что будет, ежели вы… Четвертуют!

— Уходи со мной. Принеси одежду. Второй сюртук есть? Или другое что… форменное. Вместе выйдем. Жалеть не будешь, я говорю.

— Да я… — задыхаясь по-прежнему, начал надзиратель и вдруг, прислушавшись, метнулся к двери. — Идут!

Он выскочил в коридор. И сейчас же у самой камеры непривычно громко, не по инструкции, зазвучали голоса, Бауман узнал низкий басок начальника тюрьмы. Дверь открылась снова. Начальник улыбался, и улыбка его была совсем как давеча у надзирателя: испуганная и льстивая.

— На выписку, господин Бауман! Пожалуйте в контору, актик подписать: освобождение под залог. И вещички получите. Супруга ждет-с…

Бауман быстро, в охапку, собрал камерные свои вещи. Начальник дожидался почтительно.

— Пошли. Понятые у вас в конторе найдутся?

Начальник распустил недоуменно губы:

— Понятые? Зачем? Я же докладываю…

Бауман усмехнулся всегдашней своей мягкой улыбкой:

— А я подписывать вам никаких «актиков» не буду. У меня правило такое. Останетесь без документа, если понятых не будет.

Заулыбался и начальник, потряс головой:

— Жестокий вы человек, господин Бауман! Что с вами сделаешь? Не задерживать же из-за формальности. Как-нибудь обойдемся.

Надзиратель рысцой забежал вперед, распахнул дверь в контору:

— Пожалуйте!

Надя. Цветы. Надзиратели. И кто-то еще, высокий, в штатском, приветливо протянувший руку. Прокурор…

Бауман прошел мимо руки и крепко обнял жену:

— Здорова? Как отец?

Она ответила, с трудом сдерживая смех:

— Еще дышит. Идем скорее… Отобранные вещи им можно оставить, правда? Не терять время на записи.

— Запишут без нас!

Бауман, смеясь, сгреб в карман лежавшие на столе подтяжки, перочинный ножик, часы…

Прокурор снова выдвинулся вперед:

— Счел долгом лично заехать, во избежание каких-либо недоразумений…

Надя перехватила взгляд мужа. Она сжала ему руку и сказала поспешно:

— Пойдем, Николай!

Надзиратель опять побежал рысцой вперед:

— Я-до ворот… чтобы без задержки.

Бауман скривил губы. Погано стало на сердце от этих засматривающих с собачьей готовностью глаз, вихляющей, подхалимской походки…

Двор. Свет ударил в глаза, закружилась голова от свежего холодного воздуха. Бауман остановился, Надя спросила заботливо:

— Что ты?.. Ты совсем побледнел.

— Ничего, пройдет. Это — от голодовки.

— Ты голодал?!

Вопрос вырвался вскриком. Надзиратель втянул голову в плечи, пригнулся, как виноватый.

От корпуса политических звонкий голос, с окна во втором этаже, окликнул:

— Бауман? Освободили?

Бауман обернулся к окнам. За решетками замелькали лица и руки.

— Счастливо, Грач!..

Бауман взмахнул рукой и крикнул что было силы:

— Вернусь за вами! Скоро! Да здравствует революция!

Надзиратель остановился. Сзади рысцой подбегал второй:

— Господин Бауман, никак невозможно…

Еще раз махнул рукой Бауман и пошел к воротам.

Вслед, от окон, грянула песня…

Глава XXXII

ВОЛЯ

В зале, узком и длинном, двести, а может быть и триста человек. Бауман с Надей остановились на пороге, и тотчас радостный голос окликнул, перебивая говорившего оратора:

— Грач, родной!.. Бауман, товарищи!..

Козуба подходил почти что бегом, охватил руками, поцеловал, жестко покалывая кожу колючим подбородком.

— Я уж думал-сам выпущу! Нет, струсил прокурорчик, не дождался.

Кругом уже толпились другие. Заседание прервалось. Крепко жал руку Ларионов: в прошлом году вместе провели голодовку. И еще, еще знакомые лица…

— Прямо из-за решетки? Домой не заходил? Правильный ты человек.

Бауман, взволнованный, оглядел толпу вокруг себя:

— У вас что тут сейчас? Митинг?

Козуба расхохотался:

— Митинги нынче, брат, по десять тысяч человек. На меньше-рта не раскрываем. А здесь… Жена разве тебе не сказала, куда ведет?.. Здесь только всего-навсего Московский комитет с районными представителями.

Бауман качнул головой невольно. Громче засмеялся Козуба:

— Шагнули, а? Помнишь, как у доктора среди морских свинок заседали? Пятеро-вот тебе и всё Северное бюро, на четверть России организаторы… Было прошло!

Бауман огляделся еще раз:

— И заседаете так вот, открыто?

— А прятаться от кого? Нынче, товарищ дорогой, ни шпиков, ни полиции. Чисто! Ходи по своей воле…

Прозвонил председательский звонок. Козуба сказал гордо:

— Слышал? По всей форме! Иди к столу: мы тебя — в президиум.

— Товарищи! Заседание продолжается. Президиум предлагает кооптировать только что освобожденного из тюрьмы старейшего большевика, товарища Баумана, присутствующего среди нас.

Радостно и гулко бьют ладони. За столом потеснились, очистили место.

— В порядке дня очередным пунктом — распределение работы между членами комитета. — Председатель обернулся к Бауману: — Какую работу возьмешь на себя, товарищ Бауман?

Голова мутна еще от пяти дней голодовки. И нервы-как струны. Перед глазами-ряды, ряды, и всё новые, новые, по-новому пристальные лица.

— Дай присмотреться немного… Козуба сейчас верно напомнил: совсем другой масштаб стал работы. После полутора лет-надо освоиться.

Председатель покачал головой, улыбаясь:

— Напрасно скромничаешь, товарищ Бауман. Такой работник, как ты, сразу ориентируется, только глазом окинет. В курс мы тебя мигом введем.

Вмешался Козуба-за Баумана:

— Нет, ты его слушай, сразу не наваливай. Он потом нагонит и перегонит, а сейчас дай ему по-своему осмотреться. Я, к слову, завтра с утра-в текстильный район, в Подмосковье: прошинские по сю пору в стачку еще не вошли. Районному организатору на вид предлагаю поставить: прилепился к Морозовской, на Прошинскую носа не кажет, а она как раз фабрика наибольше отсталая. Едем вместе, товарищ Грач!.. Район тебе, кстати, знакомый. И народ нынешний посмотришь, и потолкуем в дороге вплотную.