Умница, красавица - Лариса Кондрашова

– Мама…

– У тебя сублимация, – перебила ее Нина Андреевна, – или, пожалуй, нет, не вполне… Скорее, это у тебя результат амбивалентности по отношению к образу твоего отца…

Результат амбивалентности по отношению к образу отца – что-то очень сложное, но ведь Нина Андреевна не зря непрерывно обучалась на разных курсах. И Соня на миг испытала чувство, знакомое всем родителям, – гордость и одновременно смутную обиду: учили-учили и выучили на свою голову.

– До свидания, мама, – Соня резко встала и направилась к выходу, задев сумкой сразу две чашки на соседнем столе. Вернулась, схватила с тарелки оставшуюся тарталетку с подтаявшим салатом и, не оглядываясь, вышла, а Князев остался платить по счету, в том числе и за разбитые чашки.

Вскоре Князев с Соней уже брели по Караванной под мелким моросящим дождем, а когда дошли наконец до машины, оба внезапно так устали, замерзли и задрожали, словно весь день плакали.

На Фонтанке Князев бросился к Соне, но не как обычно, с нетерпеливым желанием любви, и Соня бросилась к Князеву, но не как обычно, с радостью, что она так ему желанна, а с пронзительной горечью, словно они УЖЕ расстались, и УЖЕ умирали друг без друга, и даже уже почти что умерли.

И этот печальный томительный день все же закончился любовью, вернее, не вполне любовью, а какой-то странной, неуверенной нежностью, как будто они хотели скрыться, спрятаться друг в друге от всех и заплакать. И любовь то ли случилась в полутьме заваленной рюкзаками комнаты, то ли нет. А после стало еще печальнее, словно они хотели друг друга утешить, да не вышло.

Соня отодвинулась от Князева, насколько это было возможно на узком диккенсовском диване, спрятала лицо в подушку, и Князев отодвинулся от Сони, насколько это было возможно, бездумно глядел в потолок, весь в извилистых трещинах и подтеках. Так они лежали молча, а затем Князев, будто передумав сердиться, повернулся к Соне и уткнулся ей в шею.

Что-то случилось с ним странное… Он шептал ей такие стыдные нежные слова, он и представить себе не мог, что способен на такие нежные, такие глупые откровенности, шептал, пока внезапно не обиделся, что она ему не отвечает, и вдруг увидел, что она спит.

Соня спала около часа, так крепко, что не слышала, как звонят ее и его телефоны, а Князев все шептал свои глупости и гладил ее, пока она, так и не проснувшись, не повернулась к нему, и тогда наконец была любовь. И это уже, без сомнения, была любовь, а не беспомощное желание утешить.

И в тот самый счастливый кульминационный момент, когда муж из анекдота обычно приезжает домой из командировки, зазвонил Сонин телефон, – такой уж сегодня был безвкусный день, день, в котором жанры мгновенно и бестолково сменяли друг друга. Водевиль, мелодрама, а затем пошлый анекдот.

– Где ты почему не брала трубку ты что не знаешь который час, – тихим бешеным голосом, не разделяя слов, сказал Алексей Юрьевич.

Соня замерла с трубкой в руке. Она почти физически чувствовала, что она все уменьшается и уменьшается, как Алиса в Стране Чудес, пока не стала такой крошечной, что смогла бы уместиться на его ладони, и он мог бы ладонь сжать, и… и все. Постаравшись выровнять дыхание, ответила на самый легкий вопрос:

– Я знаю, который час. Половина восьмого…

– Почему у тебя такой странный голос? Почему ты запыхалась?

– Я еду по набережной… – приподнявшись на локте на диккенсовском диване, сказала Соня. – На чем еду?.. На машине. На какой машине?.. На своей…

Если бы Головин выражал свои эмоции голосом, то из трубки раздался бы дикий львиный рык, и тогда можно было бы обидеться и отключить телефон, а потом что-нибудь соврать… Но Головин молчал.

…КАК это могло случиться, уму непостижимо, но как-то случилось – она ЗАБЫЛА!.. Нина Андреевна с Фрейдом сказали бы, что Соня забыла, потому что ХОТЕЛА забыть. А на самом деле она просто находилась, наплакалась и заснула…

День рождения—вот что она проспала. Юбилей, черт возьми, одного вполне важного чиновника мэрии города на Неве. Хорошего, черт возьми, друга Академии всеобщего образования. Ректор Академии Всеобуч приготовил подарок чиновнику из мэрии – диплом, в котором утверждалось, что чиновник является теперь почетным членом Ученого Совета, почетным доктором, почетным профессором, в общем, почетным Другом.

Что же касается Сони, то в семь часов она собственной персоной должна была быть в Репино. А ее собственная персона лежала на диване на Фонтанке, и от дивана до Репино было сорок минут быстрой езды, если без пробок.

Загородный ресторан «Шаляпин» в Репино, в советские годы универсам-стекляшка, был странным выбором для празднования дня рождения в конце ноября. Именинник не так давно переехал в Репино и расположился в одном из тех огромных затейливой архитектуры особняков, что высятся вдоль дороги, удивляя проезжающих мимо, тех, кому простодушно кажется, что лучше жить на маленькой дачке за лесом, чем у всех на виду. Однако чиновник был очень горд своим новым местом проживания и, считая теперь, что у них в Репино все лучше, чем в городе, и воздух, и погода, и рестораны, пригласил гостей в дачный ресторан «Шаляпин». Сославшись на все ту же выставку, что выручала ее с лета, Соня договорилась с Алексеем Юрьевичем, что приедет попозже сама, вернее, с водителем дядей Колей, и… забыла, заснула, снова забыла…

И вот уже полчаса прибывающие гости вежливо спрашивали Головина, когда же его очаровательная супруга осчастливит их своим присутствием, а Алексей Юрьевич беспокоился, недоумевал и злился на Соню, поставившую его в несвойственное ему положение человека, который врет, что ему известно, где его жена.

– Закажи мне такси, скорей, мне нужно в Репино ехать… – несчастным голосом велела Князеву Соня, пытаясь вползти в черную бархатную юбку. Одеваясь утром, она выбрала черный бархатный костюм, приблизительно вечерний, и подходящий для того, чтобы проходить в нем целый день, – очень узкая юбка и маленький пиджак. Юбка застряла на бедрах, в пиджаке никак не выворачивался рукав, и Соня, обернутая в скрученную юбку, как в набедренную повязку, нервно змеилась в своем черном бархате.

Князев вызвал такси, молча засунул Соню в юбку и пиджак и, уже полностью одетую, в сапогах, усадил к себе на колени, прижал, покачал, как ребенка.

– Тебе же мучительно врать, Соня…

– Нормально, – уплывая глазами, сказала Соня, – нормально мне врать… я вообще люблю приврать, меня хлебом не корми, дай что-нибудь соврать…

– У тебя истерика, солнышко… Уходи ко мне, Сонечка. Ты вообще понимаешь, КАК мы живем?

– Не-а, не понимаю, – протянула Соня, состроив идиотическую гримаску, – у тебя глаза как у Мурзика, когда он лежал в подъезде: как будто он надеется на лучшее во мне.