В небе Китая. 1937–1940. Воспоминания советских летчиков-добровольцев. - Юрий Чудодеев

Китайская беднота располагается на тротуаре, в уличной пыли, на табуретках. Головы намыливают из общего медного таза, и оперирует цирюльник ножом, напоминающим тот, которым режут поросят.

Бесконечной чередой тянутся магазины, лавки, лавчонки. Покупателя встречают па пороге традиционной чашечкой горячего зеленого чая. Хозяин занимает покупателя разговором, пока тот отдыхает, сидя у прилавка.

По улицам вразнос продают лакомство — очищенный и нарезанный палочками сахарный тростник.

— Довольно! Пойдем в кино?

— Пошли.

В зрительный зал входят и выходят во время сеанса. В зале разговаривают и курят. На экране мелькают кадры стандартного американского боевика с оружейной пальбой, сногсшибательными трюками.

Впечатление такое, что помещение разгорожено невидимой стеной и две жизни текут вне всякой связи: на экране — одна, в тусклом полумраке зала — другая.

Сели па свободные места за барьером.

Рядом оказались две молодые девушки. Услышав нашу русскую речь, быстро с любопытством обернулись. Беседа стала общей. Это были не журналистки, не туристки, не переводчицы, не сотрудницы посольства или торговых представительств,

— Почему вы не смотрите фильм?

— А… все одно и то же. Надоело.

— А советские фильмы вам приходилось видеть?

— Да. Но очень мало.

— Какие же видели?

— «Веселые ребята», «Цирк»,

— Понравилось?

— Очень! Особенно «Цирк».

— Вы давно уже в Китае? По родине не скучаете?

— Мы не знаем родины. Нас привезли сюда маленькими.

В наступившем тягостном молчании, под треск киноаппарата, приглушенный шум зала, мелькание кадров на экране в этом «мы не знаем родины» долго еще звучала надрывной струной глубокая душевная боль.

После сеанса мы немного проводили девушек по набережной, а потом нас разделила ночь и жизнь.

…Вскоре мы оказались опять в Наньчане — па нашей основ ной базе. Рассветы встречаем па дежурстве. Выезжаем на аэродром затемно. В тени банана коротаем время. Изредка бывают вылеты. В установленный для обеда час раздается привычное:

— Мистер! Чифань, чифань. Тимбо мэйю! (Кушать, кушать. Тревоги нет!).

Это китаец привез из литишэ обед.

По скоро место ночевки пришлось перемочить. Приближалось новолуние, в ночном небе стали появляться силуэты японских бомбардировщиков в одиночку и звеньями. Нащупывали места стоянок наших самолетов, бросали бомбы па аэродромные сооружения, посадочную полосу. Мы вечерами улетали на ночевку на западные площадки.

В одну из ночей погиб наш красавец банан. На месте, где он рос, зияла воронка от шестисотки[44].

Больше всех был опечален гибелью банана и взбешён хамством самураев Альфонс Шиминас. Родом он был из Прибалтики, но походил на француза. С маленькими усиками, подвижный, жестикулирующий, говорун и заядлый спорщик, он даже и го ворил как-то в нос. Ввязывался в спор по любому поводу и на любую тему, будь то искусство, литература, медицина или техника. Он приводил неопровержимые доказательства; охотники его послушать ловили только короткие паузы, чтобы подлить масла в огонь. Читал он, по-видимому, много и, как говорят, носил энциклопедию за пазухой.

Когда он доходил до предельного накала, кто-нибудь его до бивал:

— А в этом ты, Альфонс, все-таки неправ.

Шиминас взрывался: «Идите к черту!»- и вылетал из банановой тени, на ходу сбрасывая комбинезон.

В трусиках, с завязанной узлом на животе шелковой рубашкой (не замочить!), с пистолетом в руке Альфонс скрадывал «зверя» по заболоченным дренажным канавам. Останавливался, приседал, замирал…. Выстрел! Что-то подбирал. Минут через 30–40 он возвращался под банан умиротворенный, держа в левой руке за лапки несколько лупоглазых лягушек.

— А теперь банана нет!

Альфонс был молчалив, сосредоточен. Что-то чертит в блок ноте и на попытки «завести» его отвечает междометиями: «А! Ага! Угу!».

И все-таки он своего добился: командир разрешил ему вылет в ночную охоту.

…Полная луна катилась по китайскому небосклону равно душным, холодным наблюдателем. Маленький «чиж» усмотрел цель и пошел на сближение. ТБ-93 плыл в спокойном ночном воздухе. Вот он стал удобно: моторами к луне, хвостом к истребителю. Ближе, ближе. Шиминас несколько снизился по от ношению к бомбардировщику, вписал в окуляр оптического при цела отчетливый силуэт на серебряном диске и, сколько позволяли деления тысячных дистанции, чтобы не столкнуться, подошел еще. Выжал гашетки. Длинная очередь из четырех пулеметов. Губы прошептали:

— Это вам за банан, чертовы самураи!

…Деревушка Коань — место нашей ночевки — раскинулась па пригорке, прячась в бамбуковой роще. Ниже расстилалась пойма реки. Большой луг. Сюда и садились самолеты.

Меня встречали мои приятельницы: девочки-китаянки. Белый двузначный помер па фюзеляже они восприняли и запомни ли, как иероглиф. Присев на корточки, ждали, пока зарулю и выключу мотор. Я не люблю шоколад, но в планшете у меня постоянно были одна-две плитки. Этот «бортовой паек» регулярно уничтожался не без удовольствия моими приятельницами.

Вылезать из самолета не хотелось. Во всем теле чувствовалась какая-то усталость и озноб. Над лугом в вечернем небе качался в ранверсманах[45], как на качелях — вверх-вниз, вверх-вниз, запоздавший на ночевку «чиж». Это Валя Дадонов делал разминку.

Младшая, более бойкая девочка подбежала ко мне. Застрекотала, залопотала, показывая на самолет в воздухе и на себя. Наконец понял. Она просит покатать ее на самолете.

Как умел, объяснил, что самолет одноместный и этого сделать нельзя. Грустное выражение с мордашки согнала плитка шоколада.

…Утром боль разламывала голову, но оставаться здесь не хотелось. Вылетел.

Сел на большом фэйцзичане; на малом ремонтировали полосу. Зарулил на стоянку. Положив голову на парашют, задремал под крылом. Проснулся в наньчанском госпитале Красного Креста. У кровати стояла белоснежная сестра — молодая китаянка, держала в руке термометр и что-то говорила. Взял из ее рук термометр. Засунул под левую руку. Но тут последовала «агрессия»: сестра выхватила термометр, звонко рассмеялась и, когда в ответной улыбке я растянул рот до ушей, мгновенно положила термометр мне под язык. С недоумением кладу градусник вновь под мышку. Как долго это продолжалось бы, не знаю. Но раз дался мужской голос: «Не сопротивляйся. Она делает по-своему. Термометр здесь ставят под язык». В комнату, прихрамывая, входит летчик Кукушкин. Он был ранен, находился на излечении и госпитальные порядки уже изучил.

Тропическая лихорадка отпустила меня через неделю. Это было кстати: по агентурным данным, японцы готовили реванш за разгром над Ханькоу.