Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник) - Мария Фомальгаут

Я спросил у Милы, что это было, что я услышал в ночи. Мила мне не ответила. Мила мне вообще давным-давно ничего не отвечала, с тех пор, как легла в сырую землю на кладбище над рекой.

В ту же ночь на дороге снова появились призрачные всадники. И на следующую ночь. И на следующую. Мунк заливался лаем, бросался в темноту ночи, на пустоту. Я чувствовал, что это расплата. За то, что похитил дочь вождя, за то, что ушёл из деревни. За то, что не сберёг свою Милу лютой зимой. За…

За всё. Я вспоминал свои грехи, просил прощения у богов, заколол богам чёрного петуха.

Я до сих пор не мог забыть Милу – хотя уже прошло две тысячи лет.

И племя до сих пор не могло простить меня – хотя прошло уже три тысячи лет.

Но боги меня не слышали. И той же ночью снова скакали под моими окнами призрачные всадники. Я закрыл окна хижины оленьими шкурами, ложился спать с луком и стрелами, чтобы было не страшно.

Но страх не отступал.

Мало-помалу шорохи за окном стали другими. Конечно, не сразу, добрая тысяча лет прошла, прежде чем я заметил перемены. Мунк всё так же вскакивал по ночам, но уже не топот копыт тревожил его. Я слышал в тишине ночи что-то странное: шорох колёс, будто ехала колесница, но не было фырканья лошади, не было привычного цоканья, не было окрика погонщика: пшла, пшла…

Мунк бешено лаял, оторопело принюхивался. До меня тоже иногда долетали непонятные запахи чего-то дымного, горелого, жгучего. Мало-помалу колесницы начали проноситься мимо меня всё быстрее, стремительнее, я не понимал, что за невидимые лошади несут их так быстро.

Шли века. Я начал привыкать к ночным шорохам, в них не было ничего зловещего, враждебного. То ли дело рёв зверей по ночам, или… да ладно, немало бед таит в себе лес. Я даже начинал волноваться, если шорохи замолкали – на день, на два, или становились чуть слышными, едва различимыми, будто бесконечно далёкими. Шорох колёс, утробное рычание, но не звериное, нет, какое-то другое, неживое. Громкое завывание, опять же не зверей, нет, было в этом завывании – вау-вау-вау-вау-гу-у-гу-у-гуу-у-гу-у-у-пик-пик-пик-пик-фью-фью-фью-фью-вау-вау-вау-вау – что-то неживое, нездешнее.

Мунк поднимал голову.

Бешено лаял в темноту ночи.

Я выходил на улицу. Слышал шорохи. Иногда – обрывки фраз или мелодий.

Мало-помалу я начал выделять из какофонии звуков один, чем-то он запомнился мне. Такой же шорох, как остальные, только чуть-чуть другой, я ждал его. Он появлялся всегда в одно и то же время, рано утром и поздно вечером, и мне казалось, невидимая колесница притормаживает у моего дома.

Мало-помалу я научился ждать её. Просто поймал себя на том, что жду её. Почему-то мне казалось, что это была именно она. Там, в колеснице.

Мунк поднимал голову.

Лаял в темноту ночи.

Я выходил на крыльцо, колесница чуть притормаживала возле меня.

…умершие не исчезают безвозвратно, переселяются в какие-то другие миры, о которых мы ничего не знаем, даже толком не знаем, есть они или нет. Иногда они напоминают нам о себе шорохом в ночи, отзвуком голоса, туманным образом – на грани сна и пробуждения.

Потом пришли другие шорохи. Нехорошие, недобрые шорохи. Мунк поднимал голову, бешено лаял в темноту ночи. Я выходил на крыльцо, слушал гул, утробный гул ползущих по земле металлических тварей. Что-то происходило там, по ту сторону ночи. Что-то случилось, что смолкли все звуки, шорохи повозок, голоса птиц, остался только утробный гул, и ещё что-то, непонятное, бах-бах-бах!

И до рассвета – заливистый лай Мунка, до рассвета – утробный гул, скрежет, и – бах-бах-бах!

И на следующую ночь. И на следующую. И на следующий год. И на следующий. Что-то происходило там, один раз в тумане я даже увидел повозку – массивную, приземистую – с длинной палкой впереди, из палки вырывалось пламя.

Я привык к рокоту, скрежету и бах-бах-бах, как привыкал к топоту копыт и шороху колесниц. Даже когда они сворачивали с дороги и проезжали через мой дом, насквозь, я не вздрагивал, только Мунк поднимал мохнатую голову с моей груди.

А однажды Мунк залаял в темноте ночи. Так он лаял не когда к хижине подбирались дикие звери, это был совсем другой лай. Так Мунк лаял, когда что-то случалось там, в том мире, где всё можно было услышать, но не увидеть.

Я выбежал в ночь, остановился, прислушался, долго не мог утихомирить Мунка: да не бреши ты так, сам услышал, дай другим.

Наконец, я услышал.

Шорох повозок.

Аккорды незнакомой музыки.

Обрывки голосов, редкий смех.

Я ждал.

Она появилась перед рассветом, прошуршала своей повозкой, приостановилась на несколько секунд. Мы узнали друг друга после долгой разлуки, как будто не только после утробного гула и бах-бах-бах, но после разлуки более долгой…

В тот же день я пришёл к Миле, говорил с ней, она мне, как всегда, не ответила. Она мне никогда не отвечала с тех пор, как умерла. Я спрашивал у неё совета, ответа не получил.

А потом всё случилось.

Когда Мунк поднял голову среди ночи.

Нет, не так, как он поднимал голову, когда в чаще рыскали звери. И не так, как поднимал голову, когда с неба падала звезда и путалась в кронах деревьев. И не так, как поднимал голову, когда подъезжал старый Тихон на своей кляче, купить куньих шкурок или продать рыбы. И не…

Так Мунк поднимал голову только в одном случае.

Когда она…

Я вышел на крыльцо. Я ещё не слышал её, только чувствовал там, там, в тумане ночи. В бесконечном потоке колесниц, спешащих из ниоткуда в никуда. В незверином – вау-вау-вау-пик-пик-пик – рычании.

И ещё одно я почувствовал. Другое что-то. Недоброе. Так бывает, когда ещё ничего не случилось, но чувствуешь: должно случиться. Здесь. Сейчас.

Мунк бешено лаял.

Юркнула в зарослях вспугнутая векша.

Я услышал шорох её колесницы, утробное незвериное урчание. И услышал ещё что-то, надвигающееся откуда-то из ниоткуда, из темноты, гораздо более громадное, массивное, недоброе…

Мунк бешено лаял. Он тоже чувствовал беду.

Я бросился наперерез между ними, между её повозкой и тем тёмным, что надвигалось оттуда…

Бешено лаял Мунк…

…иногда – в моменты очень сильных эмоциональных потрясений – миры соприкасаются особенно тесно, между ними появляются бреши, провалы, в которые…

Бешено лаял Мунк.

– Чего брешешь, чего брешешь, чего ты, собака, а как баба на торжище брешешь… Ты мне скажи, друг сердечный, хозяин-то твой где околачивается? Э-эй, Жданушка, ты где, а? Во, блин, и печка не топлена… Куда это хозяина твоего шут занёс, что уже седмицу целую нет?

– Милочка, ты-то чего загруженная такая?

– Ой, Ленусик, да вообще тут дела такие… Ты прикинь, еду в матизике своём, никого не трогаю, тут камазище из-за угла выруливает, жуть такая… я думала всё, хана мне, уже приготовилась, уже завещание писать…