Занятие для старого городового. Мемуары пессимиста - Игорь Голомшток

В Париже доступ эмиграции во французское общество был сильно затруднен, и она варилась в собственном соку (все это подробно описано в воспоминаниях и рассказах Берберовой, Тэффи, Газданова и многих других русских писателей, живших тогда в Париже). Такое положение создавало благоприятную почву для произрастания политических склок и подозрений. Со временем объектом таких настроений стал Синявский. Нарастающая волна травли писателя превращалась, как определила это Розанова, во «второй процесс над А. Д. Синявским». Этот процесс, вопреки моей воле и желанию, втягивал и меня. Но что делать — надо было обороняться.

Этот второй — после первого, московского — процесс осуждения писателя всплыл на поверхность эмигрантской жизни еще во время нашего общего сотрудничества с журналом «Континент».

В статье Синявского «Литературный процесс в России», опубликованной в первом номере журнала, содержался следующий пассаж: «Россия-Мать, Россия-Сука, ты еще ответишь за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку с позором, — дитя». Это было написано в связи с эмиграцией третьей волны, не только еврейской, но и людей всяких национальностей, бегущих из России. Этот пассаж вызвал бурное возмущение патриотов, националистов и антисемитов: как, русский писатель Россию сукой обозвал?! И. Шафаревич, друг и ближайший сотрудник Солженицына, человек крайних националистических убеждений, автор резко антисемитской книги «Русофобия», вообще отлучил от русской литературы писателей, покинувших Россию. На спину Синявского уже тогда был наклеен бубновый туз жида и русофоба. К отечественному негодованию присоединили голоса те представители старой эмиграции, которые считали себя распорядителями судеб русской литературы и с недоверием относились к нам — вновь приехавшим. Журнал «Вестник РСХД» и газета «Русская мысль» в Париже, «Новый журнал» в Америке, не говоря уже о желтой прессе, щедро предоставляли свои страницы негодующим. Синявскому, как и его защитникам, доступ в эти печатные органы был закрыт.

Чтобы дать возможность печататься людям иных взглядов, у Синявских в 1978 году возникла идея создания собственного журнала. Розанова купила печатный станок и устроила дома собственные издательство и типографию. Журнал «Синтаксис» печатался исключительно на деньги Синявских; иногда, чтобы хоть частично возместить расходы, Розанова принимала заказы на печать от разных организаций и частных лиц. Я с самого начала ругался с Розановой, доказывая, что появление еще одного журнала лишь подольет горючего в разгорающийся костер эмигрантских склок. Отчасти так оно и было, но это не главное. Розановой удалось привлечь к участию в журнале выдающихся авторов, проживавших как в Советском Союзе, так и за рубежом. В редколлегию «Синтаксиса» (или в лигу саппорторов, как она здесь именовалась) вошли А. Есенин-Вольпин, Ю. Вишневская, Е. Эткинд, Ю. Меклер, В. Турчин, А. Пятигорский, профессор Сорбонны М. Окутюрье и я, грешный. В тридцати семи его вышедших номерах печатались А. Зиновьев, Л. Копелев, Л. Пинский, Г. Померанц, Д. Фурман, Е. Эткинд, С. Липкин, З. Зиник, Луи Мартинес, Генрих Бёлль и многие другие известные писатели, поэты, ученые. Среди русских журналов, издающихся за рубежом, «Синтаксис» стал самым независимым от какой бы то ни было политической организации или группы, противостоящим как советской идеологии, так и националистическому мракобесию.

Волна негодования, вызванная антипатриотической «Россией-Сукой» Синявского, поднялась на новую высоту, когда в 1986 году в израильском журнале «22» была опубликована статься бывшего сексота С. Хмельницкого «Во чреве китовом». В ней Хмельницкий, посадивший по своему доносу двух своих друзей, не отрицая своего сотрудничества с КГБ, утверждал, что друг его юности Андрей Синявский был таким же стукачом, как и он сам. В 1986 году Хмельницкий приехал в Вену с израильской визой, и случилось так, что, когда он пришел в ХИАС, занимающийся приемом еврейских беженцев, за столом сидел наш общий знакомый Вадим Менекер, хорошо осведомленный о московских делах. Увидев его, Хмельницкий убежал и вскоре объявился в Западном Берлине. Говорили, что он привез с собой рукопись для публикации, но солидные западные издательства отказались ее печатать. Очевидно, из этой рукописи и произошла его статья «Во чреве китовом».

Историю отношений Андрея с КГБ я знал давно — со слов Синявских и невольной участницы этих событий Элен Пельтье. Дочь военно-морского атташе при французском посольстве в Москве, Элен училась на одном курсе филологического факультета МГУ с Синявским, и они дружили. В один прекрасный день Андрея вызвали в ограны и предложили ему жениться на француженке. До него та же роль была предложена Хмельницкому, но добиться взаимности он не смог и дело разладилось. Посредством брака дочери французского атташе с советским подданным КГБ надеялось уловить в свои сети ее отца. Синявский был вынужден согласиться, но тут же предупредил Элен и они разыграли разрыв отношений. Позже Элен Пельтье (по мужу Замойская) писала в газете «Le Monde» от 24 октября 1984 года, что Синявский «обманул дьявола вместо того, чтобы вступить с ним в соглашение, и тем попросту рисковал жизнью». Писала она и в другие органы, и личные письма, и прямо говорила, что Андрей спас ей жизнь. Историю эту Синявский описал в романе «Спокойной ночи» в своем стиле фантастического реализма, что недоброжелателями было воспринято как дымовая завеса, затемняющая подлинную картину событий.

И теперь А. Воронель в своем предисловии к опусу Хмельницкого по сути ставил на одну доску штатного стукача, доносившего на своих друзей, и человека, спасшего от сетей КГБ свою близкую приятельницу. «К сожалению, мы живем в такое время, — писал в своем предисловии Воронель, — когда деление людей на праведников и грешников кажется уж очень неадекватным. Речь, по-видимому, может идти только о мерах и степенях порочности».

Сейчас, перечитывая сохранившуюся у меня кучу погромных статей в русской прессе и свою переписку с разными редакциями и лицами, причастными к раздуванию этой позорной кампании, я задаюсь вопросом и ответить на него не могу: зачем понадобилось нашему бывшему другу, крупному московскому физику, а теперь главному редактору «22» Александру Воронелю, когда-то порвавшему все отношения с Хмельницким, печатать его статью, в которой грязная клевета сочеталась со всхлипами больной совести разоблаченного стукача?

Этот вопрос я задал самому Воронелю в своем письме к нему и получил от него пространное послание с рассуждениями об относительности моральных критериев и о неправомерности в таких вопросах руководствоваться «групповыми интересами» (это он дружеские отношения назвал групповыми интересами!). Возмущенные письма в редакцию журнала «22» и лично Воронелю писали Лев Копелев, профессор Е. Эткинд, отсидевший по доносу Хмельницкого Ю. Брегель, его близкие друзья Юлий Даниэль, Лариса Богораз и многие другие. По поводу отождествления Хмельницкого и Синявского («они вылупились из одного яйца» — сообщал мне Воронель) Лариса писала: «Ты хотел, чтобы твой читатель в полутонах, в равномерном размазывании черного по белому вообще утратил понятие об этой цветовой оппозиции. Но вспомни Галича: