Степан Разин. Книга первая - Степан Злобин

— Паленое мясо! Было бы вам разом сдаться — батька бы жаловал вас!

— Быка — сперва топором, а после в огне пекут, а вас и навыворот — сперва испекли, а теперь под топор! — издевался какой-то чернявый удалец с окровавленной головой.

Один из казаков подтащил и кинул к ногам пленных пьяного стрелецкого голову Яцына.

— Вот ваш воевода поганый! За таких дворян-воевод вы на смерть идете!

Взятых из церкви и из домов полтора десятка стрелецких сотников и пятидесятников сунули в ту же толпу пленных.

«Казнить всех начальных людей, а прочих казнею пристрастить, чтобы милость почуяли больше», — подумал Разин.

— Ну, паленые бороды, кто из вас хочет ко мне?

Стрельцы, потупясь, молчали.

— Я пойду, — вызвался молодой стрелецкий десятник со смелым блеском в прямых, открытых глазах, с крутым лбом и широкими бронзовыми скулами, весь налитой здоровьем, силой и крепостью.

«Нет, такой не от страха казни идет в ватагу! Удал! Такой ничего не страшится», — подумал Разин.

— Правдой ли станешь служить? Не робость ли подвигает тебя в казачью ватагу? — громко спросил атаман.

Вишневый румянец залил девичьи щеки десятника. В смелых глазах его сверкнули искры.

— Мыслишь, от робости — так секи меня первым. Я в башне был и стрелял в тебя не по разу! — оскорбленный подозрением в робости, огрызнулся десятник.

— Не робок ты, вижу, — признал атаман. — На всякое ль дело дерзнешь, куда я укажу? — спросил он.

— Испытай! — вызывающе отозвался десятник.

— А ну, плаху валите, браты, а десятнику дайте топор — сечь стрелецким начальным башки.

Даже при свете факелов было видно, как бледность одела смуглые щеки юноши. Он опустил глаза, и губы его задрожали в волнении, но только на миг. И, тут же оправившись, он прямо взглянул в лицо атаману.

Мне сабля сподручней. Топор-то палаческа, а не ратная справа.

— Ну, дать ему саблю! — велел Черноярцу Разин.

— Прости тебя бог, Арсен! — сказал десятнику чернобородый Пичуга, когда, приняв саблю от казака, тот опробовал пальцами острие.

— Бог простит, ты прости-ка, Данила Иваныч! — ответил десятник.

Разинцы с любопытством обступили удалого красавца.

Над ямой, вырытой для какого-то погреба, встало торчком и рухнуло поперек бревно.

— Вот и плаха! — громко воскликнул астраханский стрелец, пришедший с Разиным.

Казаки швырнули на плаху пьяного стрелецкого голову. Арсен отступил от него на шаг, словно ловчась для удара, и вдруг его сабля со свистом взвилась над головой Степана…

— Конец сатане! — лихо крикнул десятник.

Степан Наумов успел подставить под саблю пищальный ствол. Сабля десятника с лязгом скользнула по дулу. В тот же миг астраханец Чикмаз, рослый стрелец, перебежавший на Волге на сторону Разина, ударом ноги повалил десятника наземь.

Сережка Кривой подскочил и ловко срубил ему голову.

— Не хочешь еще, Степан Тимофеич, другому кому из них саблю дать в руки? — раздраженно спросил Наумов.

— Секчи всех к чертям! — озлобленно крикнул Сергей. — Где палач?

— А хошь я! — отозвался Чикмаз. — Давайте топор.

За ревом негодующих голосов, за поднявшейся возней было не разобрать всех отдельных выкриков, да Степан и не слушал их. Выходка молодого десятника поразила его. Он не мог понять, из-за чего этот молоденький паренек обрек себя на смерть. Ведь даже в том случае, если бы он успел отсечь голову Разину, все равно казаки его разодрали бы на кусочки… Так, значит, не может быть веры ни одному из них?! И Степан ничего не сказал на злобный возглас Сергея. «Всех так всех! Пусть казнят! — мысленно согласился он. — А чего же с ними деять?! В тюрьме держать на измену? Самому себе в спину готовить нож? В осаде сидеть, голодать да столько врагов кормить на хлебах?! Ишь, волжский народ шел миром навстречу, а тут, как звери, свирепы!»

Первым швырнули на плаху стрелецкого голову Яцына. Степан даже и не взглянул, как обезглавленное тело его нескладно свалилось в яму… Он смотрел на чернобородого пятидесятника Пичугу, стоявшего ближе других к яме.

«Бесстрашный, видать, — подумал о нем Разин. — Небось из простых стрельцов, мужик, и годами не стар, а ныне пятидесятник… Стрельцов-то, чай, жмет!.. Глядишь, еще год, другой — и в дворяне выскочит… А такие хуже природных!..»

Пятидесятник смело глядел на атамана.

«От такого добра не жди! — рассуждал Степан. — С такими глазами он атаману поперек станет, а случись для него удача, дерзнет он на смерть, лишь бы нас погубить… Ишь отваги сколь, словно за правду смерть принимает! А какая же правда его? Чему верит?»

Степан скользнул взглядом по всей толпе обреченных. Перед лицом неминуемой смерти ратные люди преобразились: расправили бороды, груди попялили передом, подняли взоры. Все до единого они глядели сейчас на своего вожака, на пятидесятника Пичугу.

«Они-то и придают ему силу. Для них он бодрится!» — понял Степан…

По знаку Чикмаза Пичуга молча шагнул к яме, снял шапку, скинул кафтан и остался в одной рубахе.

— Постой! — внезапно остановил палача Степан.

Удивленно взглянул Чикмаз. И весь говор, все крики умолкли.

Обреченный спросил вызывающе и бесстрашно:

— Чего для стоять?

— Глаза твои прежде зрети поближе хочу, — пояснил серьезно Степан.

— Гляди, не жалко! — покосившись на всю толпу, дерзко сказал Пичуга.

Разин вперился пристально ему в глаза.

— Что зришь? — вдруг с насмешкой спросил пятидесятник.

Он был спокоен, только зрачок часто суживался и расширялся…

«Сроду не видел, чтобы глаза дрожали!» — подумал Степан.

Он понял: Пичуга едва пересиливал в себе проявление страха и тревожился тем, что не выстоит так до конца.

— Чего там узрел, в глазах?.. Аль плаху себе — злодею? — грубо и с нетерпением спросил пятидесятник, стараясь выдержать острый, пронзительный взгляд Разина. С последним словом челюсть дрогнула, у него ляскнули зубы. — Что узрел?! — повторил он, чтобы скрыть страх.

— Смерти боязнь узрел, — спокойно ответил Разин.

— И рад? Веселишься, палач? — воскликнул Пичуга.

— Страшишься — стало, не веришь в правду свою, — твердо и громко, чтобы слышали все, сказал Разин. — И правды нет у тебя, и помрешь за пустое — бояр да дворян для…

— Вели палачу не мешкать… — сказал обреченный сдавленным голосом, из последних сил, и вдруг, окрепнув от злости, добавил: — Да слышь, вор, попомни: тебе на плахе башку сечь станут — и ты устрашишься! Люди разны, а смерть одна!..

— Встренемся там — рассудим, — мрачно ответил Степан и махнул рукой…

Пичуга перекрестился и лег на плаху…

Второй стрелец, широко, молодецки шагнув, сам приблизился к атаману.

— И мне хошь в глаза поглядети?! — спросил он, подражая казненному товарищу. Но удальство его было ненастоящее: он кривлялся, как скоморох. Скулы дергала судорога. Разину стало противно.

— Ложись так. Пустые глаза у тебя, — со злостью сказал Степан, — страх их растаращил, а дерзость твоя от бахвальства.

— Решай! — крикнул Наумов Чикмазу.

Плач прибежавших к месту казни стрельчих, мольбы о помиловании, гневные, метящиеся и глумливые выкрики казаков — все смешалось в один гул, за которым не было слышно, как ударял о плаху топор. Блеснув при огнях, он беззвучно опускался и снова взлетал.

Возня, творившаяся кругом, едкий дым, комары, поминутно садившиеся на виски и на шею, проклятый зной, душно висевший кругом, исходивший, казалось, из недр опьяненной кровью толпы, — все томило Степана. Он забыл, для чего здесь сидит, что творится вокруг…

«Есть у них правда своя ай нет?! — размышлял он еще о первых казненных. — Кабы правда была — отколе быть страху! А человеку нельзя без правды. Может, и так; взять их к себе — и в нашу правду поверили б и верными стали б людьми. Палача ведь кто не страшится! Может, тот верно сказал: и я устрашусь. Палач ведь не супротивник, и кого казнят — тот не ратник! В рати лезешь с рогатиной на пищаль, а тут — под топор, как скотина…»

Степан поглядел на то, что творится вокруг, и только тут увидел в яме под плахой кровавую груду казненных стрельцов.

«Куды же столько народу казнить!» — мелькнуло в его уме, и сердце сжалось какой-то тяжкой тоской.

В это время рослый рыжий детина-стрелец с диким ревом рванулся из рук палача, и молодая стрельчиха, метнувшись к нему из толпы, вцепилась в рукав стрельца и потащила его к себе. Никто из казаков не помогал палачу. Все, видно, устали от зрелища крови.

Палач озлобленно резко рванул рыжего, стрельчиха оторвалась и упала наземь… Еще раз блеснул топор.

— Анто-он! — раздался низкий, отчаянный крик стрельчихи, от которого, как говорили после в городе, отрубленная голова рыжего приподняла на мгновенье мертвенные веки…

Темная, как раскаленная медь, бешеная стрельчиха с не женской силой отшвырнула прочь близко стоявших разинцев и подскочила к Степану. Волосы ее были растрепаны по плечам, огни, отражаясь желтым отсветом, блестели в ее глазах.