Маг в законе - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И что? что тогда?!
Даже дышать забыл; а Акулька — та наоборот, задышала.
Жарко, щекотно.
— Ничего, Феденька. Я б тогда прямо из суда пешком ушла, во всей силе и красе. Потому что ни один обер-старец такого приговора не завизировал бы. А без его визы, без «Сим удостоверяю, ныне, присно и до окончания назначенного срока, аминь!»... Я тогда при своих остаюсь, милый ты мой! А если Княгиня при своих — кто ее остановит?!
— А эти... «Варвары»?
— И «Варвары» мне не указ, если суд липовый, и приговор подставной. Они ведь, облавники, с малолетства учены: строго по Уложению о Наказаниях. У них даже не Закон во главе — Буква Закона! Оттого и закрыты от нас они наглухо, что на мажий Закон у «Варваров» свой есть — государственный. В крови у них это... в крови, в мозгу, в сердце тавром выжжено! Не бывало раньше, чтоб облавной жандарм творил противоправные деяния! И если следствие честно докажет, а суд честно приговорит, и напоследок обер-старец визу поставит — тут-то и мне честно сидеть до конца срока! Не уйти...
— А нас, нас тайно кончать по закоулкам! — это как? Это не противные деяния? нет?!
— Противоправные, Феденька. Противоправные. Они это и есть. Потому, наверное, и смогли мы опознать унтера над Деметриной крестницей. Иначе все глаза проглядели бы...
Вспомнилось парню опять: «Циклоп велел: только когда безглазая. Иначе, сам понимаешь...» Странно: если жандарм знает, что он мага отследит, а вот магу жандарма ни за что не отследить-увидеть — почему «безглазая»?! Чтоб трупарь не поднял, а труп не доложил: кто, мол, зачем! видела своими...
Или бывает, когда и маг облавника выследить может?
Выходит, бывает.
Только не твоего это ума дело, Федор. Правильно Друц на тебя окрысился — не твоего.
Ума.
Дело.
Только и удалось спросить:
— Рашеля... слышь, Рашеля, а что ты Тузихе напоследок сделала? Еще кричала: должок, мол, возвращаю... Возвратила?
Сделалась Княгиня такой, какой в Кус-Кренделе была. Не баба, сухостой дремучий. Вот-вот зайдется удушьем.
— Возвратила, — отвечает тихо-тихо. — Виденье за виденье.
— И... что показала-то?
— Морг, Феденька, помнишь? — средь жаркого дня ледяным ветерком по ногам, по спине, по самой середке. — Морг в Мордвинске? Ленку-Ферт на столе? масть на лбу ее?! Себя?! меня?! — помнишь?!
— П-помню... помню, Рашеля. Век не забыть.
Дернула Княгиня щекой:
— Вот это я Тузу и показала. На добрую память.
* * *Душно стало Федору. Рванул ворот; не помогло. Навалилась духота пуще руки каменной, гнет, ломит. Щекочет в глотке воробьиным перышком. Еще и снизу, от рвани утесистой, что здесь берегом зовется, не морем — селедкой дохлой воняет.
Ан тут и Друц вернулся:
— Княгиня, чуешь?
Достала Княгиня платочек, обтерла лоб Федьке.
— Чую. Оповестил Король колоду. Крестник у него неподалеку, в ялтинской аптеке, у провизора на побегушках. Через крестника и дал наводку. Ищут нас, ром. Все ищут: свои, чужие... Тесен нам Крым; пора когти рвать.
— Может, сходки дождемся?
Поглядел парень в лицо Друцу: сам себе не верит ром. Говорит, а понимает: не дождутся сходки. И почему не дождутся — тоже знает. Верно Рашеля сказала, тесен стал Крым, рай земной.
Тесно Федьке.
Ай, тесно...
— Тогда поехали? — скучным голосом спросил Друц. Шевельнул бровями, черными с сединой. И из его большого, костистого тела словно воздух выпустили. — Поехали, что ли?
...коней бросить ром отказался наотрез. Дескать, обещал вернуть, а его слово — железо. Да и легче обе руки себе отрезать, чем этих, красавцев, на произвол судьбы... Когда, подъезжая к городу со стороны Аполлоновой балки, им встретилась пестрая толпа — таборные побирушки шли с охоты — Друц аж просиял. Велел спешиться; спотыкаясь, побежал к ромкам.
По траве, по жесткой, наждачной.
Через секунду поднялся страшный галдеж. Федор близко не подходил, сидел на выветренном камне, а отсюда слов и не разобрать-то было. Но и так становилось ясно: ромки уговаривали Друца вернуться в табор. Обещали покровительство Чямбы, рукавами махали, звенели монистами.
Дети орали пуще взрослых.
— Тебе плохо, Феденька... — сказала из-за плеча Княгиня. Не спросила, просто сказала с сочувствием.
Она стояла там настоящая, не призрачная; стояла, вслушивалась. Не в ромский гвалт — в Федора. В себя. Рядом молчала Акулька, только изредка тянула ладошку: тронуть спутанные кудри парня.
Не трогала, стеснялась.
А Федору страшно, до одури хотелось, чтоб — тронула. Потому как вместо сердца в груди у парня кулак чужой оказался. Сожмется, разожмется; шевелит пальцами. Ногти на пальцах длинные, полированные, скребут повсюду... скрип противный, будто гвоздем по стеклу. От того скрипа долит Федьку противная слабость. Медузу из парня делает.
Казалось: ляжет Акулькина ладонь на голову — станет обратно сердце вместо кулака.
— Ты потерпи, Феденька. Оно дальше лучше не будет. Пока не выберемся — не будет. Потерпи, ладно?
— А-а...
Потерплю, значит.
— Коней забрали, — Друц, счастливый, не подошел — подлетел. В запале хлопнул себя по голенищам сапог; уставился на Федора, как будто впервые увидал.
И к Княгине, непонятно так:
— Ну не умею, не умею я кодлу от своих прятать! Не умею!
— Тише, морэ, — Княгиня ему. — Брось орать. Я умею. Держимся ведь... пока. Просто рано слишком. Ох, рано!.. впору волчицей выть...
— Повезло тебе с крестничком, Княгиня. Не будь он такой большой... такой...
Видно, хотел ром что-то приятное сказать. А стал вдруг чертовски похож на доктора Ознобишина, трупаря знаменитого.
Даже щеки чужим румянцем заблестели.
Только Федор не обиделся. Чего ему на Друца обижаться? И впрямь большим парень уродился. Тут другое: в груди кулак шевелится, а Федору мнится, что был кулак чужой, а стал свой. От того не легче, а легче. Вроде как он, Федор Сохач, такой большой, такой (какой?!), их всех-всех — и Княгиню, и Акульку, и рома таборного — в том кулаке держит. Сожмет крепче — спрячет. Никто их не найдет, не увидит. Разожмет — даст воздуху глотнуть, продышаться, оглядеться.
А когда пальцами шевелит (скрип-скрип, скрип-скрип...), духота прочь разгоняется.
На время.
— Перестань! — Княгиня из-за плеча просто зашлась криком. — Прекрати, говорю! Тебе нельзя!.. самому!.. убьешь ведь себя, дурачок! Просто терпи!
— А-а...
Да терплю, Рашеля, терплю.
Не кричи.
* * *Дальнейшее помнилось урывками.
...Вот вы на пристани. Рашеля только-только из касс вернулась, расписание смотрела. Грустная, губы кусает. Говорит (тесно! тесно мне!..): пароходы «Алмаз» и «Император Фердинанд» в Анатолию по четвергам и субботам ходят. А сегодня вторник.
«В Ялту? — спрашивает Друц. — И уже оттуда?..»
Внизу, на маслянистой воде, качаются щепки и корки от мандаринов.
Тошно смотреть.
Рашеля отрицательно мотает головой. В Ялту нельзя. Она знает, что в Ялту ни за что (скрип-скрип...) нельзя. И Федор знает: нельзя. Ведь знаешь, Федор? какое там знаю! — нутром чую. В Ялте-городе Ознобишинский крестник живет, у провизора в учениках; в ялтинской гостинице «Ореанда» сейчас лысенький портье Хрумов (кто? откуда явилось?!) связкой ключей невпопад брякает. Каждый ключ — ключ. Каждый бряк — крик. Где вы?! где?! где?.. Отопрет портье Хрумов, Валет Червей, замок невидимый — не спрятать Федору в кулаке всю честную компанию.
Пойдет трезвон от Ялты до Севастополя.
А шиш тебе, портье-Валет, шиш без масла! брякай ключами! много ли выбрякаешь?!
Злишь себя, Федор Сохач, душа пропащая? — злю.
Злому легче.
И откуда-то: слова. Странные, звонкие, глухие; всякие. Бегают по клавишам, теребят аккордами, рассыпаются крошками хлеба — подбирайте, воробьи! Откуда слова? зачем? чьи вы, слова?!
Мои?!
— О, розы алые в хрустальных гранях вазы —Закат в плену.Меняю речи звук, меняю пошлость фразыНа тишину...
А кулак-то разжался, шевелит пальцами, по клавишам полощет...
...вот вы к вокзалу подходите. Меж грязно-желтыми домишками площадь краешком видна. Оркестр уже слышен: медью гремит, кларнетами подсвистывает. Марш «Мальбрук в поход собрался». Самый что ни на есть вокзальный марш. Друцу бы маршировать, а он возьми и остановись, как вкопанный.
Палец лизнул и давай по ветру выставлять.
Отпустило Федора малость, так другая беда: Акулька рядом за голову схватилась. Выбелило девку известкой. Показывает: оглохла. Не слышит ничего. Голосишко тонкий, плаксивый, а вместо слов щенячий скулеж выходит.